Некоторое время тому назад благополучно умер сетевой проект «Донецк, я люблю тебя!», о котором писалось и здесь, и на «Википедии». Свое дело он в свое время сделал, а сделать больше помешало время и кое-что еще. Но некоторые тексты, которые там фигурировали, хотелось бы сохранить. Продолжаем это делать. Напоминаем: проект был чисто литературный. Просьба не беспокоиться тем, кто рассчитывает увидеть здесь что-то другое. И еще просим учесть: все эти произведения писались несколько лет назад. А некоторые — и вовсе много лет тому назад.

Сегодня добавляем рассказ Ивана Волосюка.

 

 

В это трудно поверить,

Я вернулся домой…

В. Бутусов.

 

О моём поколении так сразу и не скажешь, что все мы – птенцы одного гнезда.

Тем более, что далеко не все хотели быть птицами, или не знали, что они могут летать, как попугай из старого доброго мультфильма «Про удава», который возвращался к себе «в гнездо» пешком. У остальных моих сверстников зоологические ассоциации были иными: кто-то, насмотревшись фильмов с Брюсом Ли – хотел быть драконом; кто-то, наслушавшись блатного шансона, – волком. На пути целого поколения положили классический сказочный камень, но оказавшись перед ним, мы увидели, что указующей надписи нет, а есть только три пути, два из которых ведут к гибели.

Сложно объяснить, почему такой сильный «птенец», как Сережа, оказался  выброшенным из гнезда. Шестилетним ребенком он вместе с матерью, очень красивой женщиной, оказался в Нагорном Карабахе, видел танки на улицах и засыпал под автоматные очереди – это были его колыбельные… Один из горячих маминых поклонников даже на несколько дней взял мало что понимающего ребенка в заложники (время было полувоенное и все могло сойти с рук).

От чего умерла его мама, Сережа не объяснил, знаю только, что умерла уже здесь, в Донецке, в статусе беженки, хотя там, в «горячей точке» смерть ходила за ней по пятам.

Я даже толком не понял, в каком именно районе нашего «города без окраин» он живет со своей многострадальной бабушкой, которую беззаветно любит. Наверное, эта женщина, которая приняла его из рук умирающей матери, как полковое знамя, и была его самой большой любовью в жизни, и для другой любви – к женщине физиологической, в Сережином сердце почти не оставалось места.

Знаю только, что в тот единственный раз, когда Сережа вызвал к 24 дому по улице Университетской такси, ему пришлось расстаться с половиной своей стипендии. Может быть, писать о таких житейских мелочах не стоило бы, но ведь и Пушкин упомянул где-то о «двух копейках на извозчика», а за 70 гривен из центра Донецка можно или уехать куда-то очень далеко, или ездить по кругу.

Сережа учился не хуже и не лучше других, обладал поистине стоическим характером, и жаркими майскими днями на лекции в 41 аудитории только у Сережи на лбу не выступали капельки пота. Вообще он не страдал от чего-либо: у него не болела голова, не болели зубы, он не знал депрессии, похмелья и других зазоров в счастливой человеческой жизни. Но все это: 41 аудитория, сила воли и стоический характер Сережи — всего лишь фон нашего повествования. Повествования о любви.

Итак, в определенный момент в монотонной, как лекции дорого нам всем профессора Капустина, жизни Сережи появилась ОНА – убежденная и твердая, как позавчерашний горчичный батон, «дончанка» до мозга костей  и до кончиков прядей волос, живущая на 4-м этаже четвертого общежития «на Розе», студентка-заочница из Дебальцево Женя Тощая.

Фамилия Жени – темноволосой и невысокой девушки, очаровавшей директора студгородка своей улыбкой и добившейся права проживать в общежитии, как студент стационара, с самого рождения была дана своей обладательнице для того, чтобы отпугивать на разных этапах жизни окружающих её мальчиков, юношей и мужчин.

Но вопреки всему: невысокому росту Жени, её фамилии, её грубоватому голосу Сережа, тот самый Сережа, который приходил в парк Щербакова вечером смотреть в этот никому не нужный телескоп (да ещё платно!), а не танцевать или есть сладкую вату, заметил Женю, и не просто заметил, а как-то сразу уступил ей немного места в своём сердце без всяких просьб и уговоров, типа: уступи мне, скворец, уголок… И хотя Сережа не был импотентом (а поэтому всегда уступал в троллейбусах место женщинам с детьми, чего не делают только импотенты), он никогда  не ловил себя на мысли, что хочет Женю. Его помыслы были чисты, как руки пианиста.

Этому сближению двух сердец (а Женя сразу ответила Сереже взаимностью), предшествовал сбой в движении времени, будто какая-то отработанная секунда, как соринка, попала в часовой механизм истории, и секунда, следующая за ней, была столь длинна, что вполне могла бы сойти за две. В эти две секунды Сережа мысленно отделил Женю от своего однокурсника Вадима, законно считавшего Женю своей (что уже потом показалось Сереже неслыханной наглостью, как он сам говорил об этом: «Вадим охерина наглотался») и поставил возле себя.

Вообще, этот поворотный в Сережиной жизни вечер был так же богат звуками, как музыкальная школа за день перед отчетным годовым концертом. Музыка была везде: она лилась из динамиков летней танцплощадки у самого начала моста через пруд; на мосту пели под гитару, а уже на подступах к телескопу девушка играла на скрипке. Играла очень хорошо, для Сережиного слуха даже идеально, и ничто не портило этой идеальной картинки: ни две серые купюры с портретом князя Владимира в футляре скрипки, ни мысли о том, что держащая в руках скрипку уже сознала потребность в деньгах, но ещё не научилась переступать через себя и не согласилась работать, к примеру, официанткой в пиццерии, где можно зарабатывать в разы больше…

Сережа брякнул тогда, что не любит скрипку. Ту самую скрипку, которая «вся извивается в умелых руках» и задевает душу. Вадим, тот самый Вадим, у которого БЫЛА ДЕВУШКА, и КОТОРОМУ БЫЛО ПОЗВОЛЕНО ПОШЛИТЬ, решил в очередной раз напомнить Сереже, что у него нет девушки, иначе он «сам бы в умелых руках весь извивался». Я не могу сказать, что душа Сережи была настолько чистой, что к ней не приставала грязь, и все в таком духе… Но в тот момент Сережа не почувствовал в словах будущего соперника эротического подтекста, и на автомате посмотрел на руки Жени. С той самой двойной секунды, показавшейся Сереже особенно длинной, как будто мимо него проехал не один, а сразу два велосипедиста на тандеме, он научился смотреть на руки Жени как на эстетический объект. Потом эта «логика прекрасного» распространилась на все, что было у Жени, которая Тощей была только по фамилии: ноги, плечи, грудь… Приходя на свидание с Женей, Сережа как будто входил в художественный музей на бульваре Пушкина, в котором он, как положено коренному дончанину, ни разу не был. Он смотрел, восхищался, даже фотографировал, когда разрешали, но руками не трогал. Женю это положение вещей вполне устраивало, она не пыталась сделать свою жизнь двусторонней, как печенье «День и ночь» и восполнить духовную сторону своего общения с Сережей физическим контактом с кем-нибудь ещё.

Первые дни, последовавшие за немногословным, но пылким признанием Сережи, Женя вела себя так, как будто стерла телефонную книгу в своем мобильнике. За четыре месяца она не сделала ни одного звонка не Сереже, если не считать ставшие нечастыми звонки родителям и один звонок оператору LIFE:), (блин, где это двоеточие в английской раскладке), да и тот с просьбой улучшить покрытие в родном посёлке им. Рязанцева, куда Жене приходилось ездить на выходные.

Есть особенная прелесть в том, чтобы делать что-то вместе. Но читать «Учителя Гнуса» или «Остров Пингвинов», а тем более «Сто лет одиночества» вдвоём ещё приятнее, чем кормить друг друга свадебным тортом.

Как раз тогда, когда Женя начала опровергать избитую истину о том, что от произнесения слова «халва» во рту не становится сладко (такую нелепость мог придумать только человек, весьма далекий от филологии), и начинала ощущать вкус этого самого свадебного торта, и, ещё не проговаривая своего намерения вслух, останавливала взгляд на витрине свадебного салона «ИВ», каждый день выбирая из трех выставленных платьев «своё», Сережа бросил Женю, да еще и для того, чтобы придать моменту расставания почти театральную зрелищность, притащил запыхавшуюся и по привычке счастливую Женьку в Парк Щербакова, который она как-то, проезжая на 73-м социальном автобусе за 40 копеек по студенческому, мысленно переименовала в ПАРК ИХ ЛЮБВИ.

Итак, через четыре месяца Сережа бросил филфак и уехал, а перед этим просто посадил Женю на лавочку и сказал, что уедет. Он разорвал отношения со спокойствием стоматолога, планово сверлящего зубы пятиклассникам (конечно, больно, но ТАК НАДО и больно, раз уж на то пошло, не мне).

Через четыре месяца Сережа уехал, не зная тогда, что вернется в Донецк только на неделю, чтобы похоронить бабушку, а вместе с ней прошлое: Нагорный Карабах, автоматные очереди, учебник Гуковского и Женькины руки.

Я не могу рассказать о всей жизни Сережи потому, что она только разворачивается, как ковер, который только что занесли в комнату и только собираются стелить, но уже испачкали его края, потому что не догадались снять обуви.

Если бы этот текст был школьным сочинением, то непременно вернулся бы ко мне с резолюцией: «Характеры не раскрыты», и, вообще, даже самому непридирчивому читателю не ясно, что же хотел сказать автор. Так бывает, когда вас приглашают в гости, и вы в предвкушении приятного и беззаботного вечера вдруг узнаете, что организаторы праздника не придумали никого занятия для гостей, а гостей человек сорок, все сыты; и вдруг вам начинает казаться, что это вы должны чем-то занять их… Литературоведы называют этот неприятный факт литературы открытым финалом. Мол, думай, что хочешь… Наверное, этот очерк не просто не завершен, но отдаленно напоминает кусок дорогого сыра с огромными дырами, или же Гору из осетинской сказки, которую мыши всю насквозь проели.

В одном из своих рассказов Зощенко говорил о боли, разлитой по миру, боли, которой вроде бы нет в одном месте, и поэтому она не так заметна. Что-то в этом роде.

Сегодняшняя жизнь кажется мне такой однообразной, что уже душа не просит праздника, она нередко, от скуки, просит трагедии.

 

2.

 

Этот город убийц, город шлюх и воров,

Существует,  покуда мы верим в него…

В. Бутусов

 

Перед самым отъездом Сережа посчитал нужным рассказать мне анекдот. Суть его в том, что некий студент биофака был отчислен из университета, но диплом иметь ему хотелось, а на филфаке — недобор, вот он и решил там доучиваться. Пришло время писать курсовую, научный руководитель говорит ему: так, мол, и так, я всё понимаю, ну вы же читали что-нибудь в школе, вот и возьмите то, что вам близко, скажем, Тургенева, в общем, завтра принесите тему. Студент приносит — «Период гнездования у русских дворян средней полосы России».

Не знаю, как вы, а я не смеялся. Ненавижу разжевывать анекдоты, но для меня почему-то соль здесь именно в принадлежности к определенному профилю, определенному типу мышления; Сережу же очень забавлял сам период гнездования, который у него, как он сам говорил, закончился.

Я переспросил: «А как быть с Женей?»

Сережа махнул рукой.

Женя почему-то дорожила этим городом как-то особенно, Сергею же Донецк был дан просто так, даром. И он считал себя вправе не любить его. Если Сережа-подросток принимал Донецк как данность, то со временем Сереже, ненавидящему цементную пыль и скрежет «болгарок», начало казаться, что параллельно с этим  вечно строящимся городом, с его вечными «временными неудобствами», существует некий экзистенциальный Донецк, Донецк внеисторический и вневременной. Но получалось так, что идеальному городу мы ничем не обязаны, ведь существует он не потому, что мы его любим, а ещё почему-то. Для Жени же Донецк получал бытие через Сережу, он и был Сережиным городом, как Сережиным было все: Сережин парк, Сережин мост, Сережин телескоп (хотя телескоп, из всего перечисленного, был Сережиным меньше всего).

Сережины идеалы в определённый момент оказались косточками домино, стоящими на письменном столе. И дело даже не в том, что, как говорил Сережа: «У них», — на экономическом, учебно-финансовом, — «экзамены сдаются за деньги, а у нас люди сами учат». Как Додя Аркадия Аверченко, Сережа просто не смирился с  другой правдой об окружающем его мире. Не смирился с пятидесятигривенной купюрой  в чьей-то зачетке, которую увидел впервые уже на четвертом курсе. Не смирился с тем, что в его любимое мороженное добавляли какой-то запрещённый китайский загуститель. Не смирился с тем, что при строительстве очередного развлекательного центра экскаваторщики, брошенные на борьбу со стихийной свалкой, возникшей ещё в 90-х годах и получившей постоянную прописку где-то на пересечении с пр. Панфилова, находили в геологических слоях мусора человеческие кости. Не смирился с тем, что один друг, работавший барменом, лично налил в тумблер какому-то заезжему «благодетелю» за вечер почти литр 12-тилетнего «Чиваса» и за 100 гривен чаевых помог ему сесть за руль серебристого «Porsche Cayenne», а потом в «Вечерней Макеевке» узнал о сбитой женщине, и увидел на фото ту самую машину. Именно Ден, или, как его называли, «Ден-бармен» уговорил Сережу пойти на лето подработать «офиком», и в один из особенно «удачных» дней, когда Сережа просчитывал, сколько букетов цветов и билетов в кино можно купить на эти деньги, за одним из столиков кафе, в компании подвыпившего сорокалетнего субъекта оказалась… Нет, не Женя, а девочка с первого курса русского отделения Светка. Света, которую «ужинали» перед тем, как повести «на сауну» и Сережа, с дешевым пластиковым бейджиком и в коротком фартуке с надписью «Русский стандарт»,  были рады сделать вид, что не узнали друг друга… Но Свету снова, через два дня, привел кто-то, в той же «ценовой» и «возрастной» категории. Потом третий, четвертый… И однажды она, как ни в чём не бывало, сказала: «Привет!» и помахала Сереже рукой…

И в эту мучительно длинную секунду, которая вполне могла бы сойти за две, Сережа мысленно посадил на место Светки Женю…

Разочарование Сережи состояло из полуправды-полувыдумки, когда сказанное кем-то слово, подтвержденное чем-то, увиденным собственными глазами,  в одночасье становится весомее официальной, газетной или рекламной истины…

От этого «крушения идеалов» неизбежно должна была пострадать – и пострадала – Женя.

Это многое объясняет, многое, но не всё.

 

Это повествование о любви. Женя была так же прекрасна, как Келли из первой части «Эффекта бабочки», и как бедной Лизе Карамзина, ей стоило бы утопиться в городском пруду.

В прошлом году Женя Тощая вышла замуж, и теперь её бежевое платье, в котором она ходила на свидание с Сережей, украшают два модных аксессуара: слинг и находящийся в нем полугодовалый Сергей Вадимович Сутулый…

 

Еще в проекте «Донецк, я люблю тебя!»

Светлана Заготова. «Астрономия Земли»

Александр Верный. «Бенефис Аркадия Ивановича»

Элина Петрова. «Город, в котором я»

Вячеслав Верховский. «Сурепка и Гринпис»

Вячеслав Верховский. «Мальковская креатура»

Алексей Купрейчик. «Город Д»

Игорь Скрипник. «Должник»

Елена Морозова. «Лети, казак!»

Елена Морозова. «Чемодан»