Некоторое время тому назад благополучно умер сетевой проект «Донецк, я люблю тебя!», о котором писалось и здесь, и на «Википедии». Свое дело он в свое время сделал, а сделать больше помешало время и кое-что еще. Но некоторые тексты, которые там фигурировали, хотелось бы сохранить. Продолжаем это делать. Напоминаем: проект был чисто литературный. Просьба не беспокоиться тем, кто рассчитывает увидеть здесь что-то другое. И еще просим учесть: все эти произведения писались несколько лет назад. А некоторые — и вовсе много лет тому назад.

Сегодня добавляем еще один рассказ Вячеслава Верховского…

 

Это был конец 80-х. А все думали: вообще уже конец.

У меня же, в отличие от страны, всё складывалось, кажется, удачно: я работал в «Донецком курьере». Причем, как я туда попал? Есть рукописи, поступают самотеком. А я — самотеком — пришел. За пару дней прижился, приглянулся. И меня уже держали за своего.

Мы были одной из самых интересных донецких газет. Возможно, в Донецке были и пореспектабельней, но наша…

Она казалась… Ну, не знаю, самой яркой. По крайней мере, самой человечной.

«Курьер» был всем хорош, но вот абсурд: хорош он всем, только тираж — никак не поднимался, что нашему главному, Малькову, причиняло страдания едва ли не физические. Тираж три тысячи — ну, это несерьезно, а как его поднять — никто не знал. Однако Мальков за голову не хватался. Его голова была занята совсем другим.

На дворе — конец 80-х. Ко двору, не ко двору — они пришли. Время мутное, всплывает черт-те что. И Мальков шарахался из крайности в крайность. По редакционным коридорам табунами слонялись мракобесы: ясновидящие, экстрасенсы, колдуны. Это было? Как поветрие — конечно! Мы давали гороскопы, всё такое. Голых девок, на потребу публики. Увы-увы, тираж — как кто-то проклял.

Доведенный до отчаяния, Григорий Александрович Мальков хотел уже звать батюшку, чтоб он потряс над тиражом своим кадилом, чтоб тот подрос. Но до кадила как-то не дошло…

В один из дней Малькова озарило.

Меня срочно требуют к нему. Хотели батюшку — а вызвали меня. Нет, бывают в жизни парадоксы!

— Мы замутили тут один проект… Да ты садись! «Уходящая натура» называется. Это подстегнет — и мы поднимемся!

О, очередная авантюра!

— Говорите.

Он и говорит. Чтоб, значит, я, вооружившись диктофоном, ходил по ветеранам нашей жизни, которые в Донецке были первыми:

— Предположим, первый постижер или суфлер, или первая актриса-травести, или, скажем, первая ткачиха, чтоб открылась нам на диктофон…

Ага, ткачиха!

Ну, идеалист!

Поднимет нам тираж, ну, рассмешил!

Если не подняли даже девки.

Голые, грудастые!

Мальков.

А Мальков уже увлекся, разглагольствовал:

— То, что пишется в газетах, нам не нужно. Нужно — как оно было всё на самом деле. Иди скорей! — напутствовал меня. — Нам нужно торопиться потому что.

Что предполагает: почему?

Я тут же уточнил:

— А почему?

— А пока они не поповымерли!

«Поповымерли» — конечно, резануло.

Мальков заметил и смущенно:

— Ну а что? Как-никак, натура уходящая!

Помню, я, по месту, уточнил:

— А если, там, маразм, у человека?

— Ну, тогда с поправкой на маразм!

И сходу выписал мне первую старушку.

Это было точно интересно. Интересно — где он их выкапывает? Первая мальковская креатура оказалась фигурой для города знаковой. А еще бы! Первая водитель первого в Донецке трамвая, когда Донецка еще не было и близко, а под ногами простирался город Сталино. Город Сталино, бывшая Юзовка. Вот такая замечательная женщина!

Первая вагоновожатая проходила под именем: Миндюк Галина Парамоновна.

Позвонил к ней тут же, не откладывая.

С готовностью откликнулась:

— Я жду!

Условились на завтрашнее утро. И, довольные друг другом, распрощались.

Короче… Не короче, а длиннее! Ни утром следующего дня, ни даже днем, не даже через день, состыковаться с респондентом Миндюк мне, увы, никак не удавалось. Редакционная текучка, круговерть. И так в течение почти что полумесяца. Зато она меня — буквально домогалась.

Моя жизнь превратилась в кошмар.

— Так когда же вы придете, интервью?!

Повадилась звонить мне каждый день. И в день раз пять. И если б только в день! Старые люди ведь как? День ли, ночь, какая уже разница? Так безошибочно звонила по ночам. Так, в три ночи, когда сон глубок, как никогда, ее звонок сводил меня с ума:

— Это вы? Очень-очень приятно! — а уж как приятно было мне! — Ну и как там наше интервью?

Нет, уж лучше колдуны и ясновидящие!..

Я думал о ней неприязненно: ну какая, право же, тщеславная! Ей неймется пропечататься в газете!

А она по-новой:

— Так когда же?..

И вот. Наступило. Когда.

Спустя две недели я шел к ней, преисполненный решимости: взять интервью — и всё, о ней забыть.

Жила она по адресу: пересечение Садовой и Титова, где-то затерявшись во дворах. Но я так хотел с ней развязаться, что нашел довольно-таки быстро. Дом двухэтажный, еще строили пленные немцы. Она на втором этаже.

Звоню ей в дверь. Раздался шорох:

— Кто?

— Открывайте, «Уходящая натура»!

Открывает. И какая? Пожилая. Но еще достаточная живчик. Особые приметы? А пиявка!

Но не успеваю я войти:

— Почему я вас звонила неустанно…

Я нервно улыбнулся:

— Почему?

— Вы, наверно, думали: тщеславная! Что мне неймется пропечататься в газете! Нет и нет! — как будто считывала мысли. — Я теребила вас, конечно, не поэтому!

Не успел спросить: а почему?

— Понимаете ли, деточка, — сама, — когда вы позвонили в первый раз, что ко мне придете завтра утром, я всю ночь варила вам компот, — а проскочило, на минутку, две недели! — Кому б другому я б не берегла, но я же вас читала — и, пожалуйста!

Я оторопел, и не напрасно. На улице июль, жара под сорок. Фигурально выражаясь, это пекло. И две недели, пусть и в холодильнике…

А я предрасположен к отравлениям. Дважды в жизни находился я вообще — на грани жизни и смерти. Только третьего мне раза не хватало. Чтоб, наконец, уже определиться. И Миндюк мне этот шанс — предоставляла!

Вот она, изнанка популярности!

Уже в комнатке, за столиком, сидим.

Я, чтоб переключить ее внимание:

— А давайте лучше про трамвай!

— Ну, уж нет, вначале — мой компот! Я гостей должна встречать достойно!

Да, мозги ей точно не запудрить!

Заспешила в кухню, наливать. А меня оставила терзаться.

И приносит мне не маленькую чашечку какую, а такую чашку, пол-литровую. Доза — лошадиная. Чтоб если что — уже наверняка. Смотрит ласково и:

— Пейте на здоровье!

А компот уже перебродил. Где бродил — не знаю. Но уже. И это видно. Это — даже слышно!

Что мне делать — я уже теряюсь: отказаться — это неприлично. «Кому б другому я б не берегла». Ну и потом — она уже упрется, не захочет откровенничать со мной, и интервью окажется формальным. Если выпью — то окажется фатальным. А гонорар мне на том свете не понадобится.

Ну, сижу, дурак же дураком, криво улыбаюсь, мну скатерку.

И что усугубляет ситуацию. Есть хозяйки, блин, которые, такие… Их хлебом не корми — дай поглазеть, как их гости потребляют их готовку, что доставляет несусветную им радость. И трамвайщица Миндюк — одна из них.

Она села, извиняюсь, визави и, уютно подперев себя ладошками, хлебосольно, не мигая… Неусыпно! Как удав, меня гипнотизирует.

А, повторяю, лето и жара. И компоту исполняется полмесяца. Что это слишком даже для компота…

Чтоб отсрочить, в общем, неизбежное… Я такого от себя не ожидал. Встрепенулся:

— А вам, кажется, звонят!

— Куда?

— А в дверь.

Она прислушалась.

А стояла тишина, как на том свете.

Я нервозно:

— Как же вы не слышите?!

Заколебалась:

— Вроде позвонили, — и уже кричит: — Иду-иду!

А что же я? Я вроде выгадал минутку, ну а дальше?

Во мне все обострилось до предела. Так всегда, когда хочется жить. Нахлынул Фет, казалось бы, не к месту: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» А я всегда же проецирую на жизнь: соловья здесь не было и близко. А вот робкое дыханье, за спиной…

За моей спиной — как кто-то выдохнул. Я дернулся, я резко обернулся. Я откинул тяжелую штору. Окно — распахнуто! Я, кажется, спасен!

Теперь успеть!

Одним рывком я выплеснул в окно, ее компот. И тотчас же испытал страшное облегчение. Что оно действительно страшное, я почувствовал практически мгновенно!

Болван я, не болван, а вот не знал, что это классика, заученная всеми. Что если выливаешь ты в окно — обязательно кого-нибудь зацепишь. Так устроен мир. Но я не знал. А когда раздался вопль, уже свершилось: я кому-то вывернул на голову.

Мат, снизу, шел отборный. Виртуозный! В иной ситуации я б заслушался, как, скажем, соловья. Но ситуация была неподходящей.

Тем временем Миндюк идет назад:

— Вот, даже не знаю, как сказать.

— Да говорите, как уже не знаете!

— Не хочу вас обижать, — я даже вздрогнул. — Про звонок вам, видно, померещилось.

Едва она сказала «померещилось», не успел я в оправданье что-то вякнуть, как в ту же дверь раздался страшный стук. Но я нашелся даже в этой ситуации:

— Вам звонили, вы не открывали. Вот видите, теперь уже стучат!

А там уже, поверьте, не стучат, там уже высаживают дверь. Вся ее квартирка содрогается, стекла дребезжат, качнулась люстра…

Вскочила открывать:

— Одну минутку!

А я подумал: одна минутка — вот мне столько и осталось.

Нет, мне везло действительно по-крупному.

— Сейчас открою, только не стучите!

И бросает мне по ходу:

— Я напрасно вас обидела. Звонили!

В воздухе запахло наваждением.

Слышу — на пороге перебранка.

Вломился дядька, видимо, сосед.

От него несли моим компотом. Не скажу, чтобы разило. Впрочем, да. Но Миндюк, как видно, притерпелась.

И напустился сходу на Миндюк:

— Ты совсем уже сдурела?

— Я — совсем?!

Я же притаился, не дышал.

Вулкан обычно бурлит, а потом начинает извергаться. Оклемавшись, Миндюк забурлила:

— Да как ты смеешь! У меня известный журналист! Я, как первая трамвайщица Донецка!..

— Та какой там журналист! Не заливай! — это был сигнал: сейчас начнется. — Может, у тебя сам Горбачёв? Зайков-Слюньков и прочий Шеварнадзе?!

Тогда они все были на слуху.

Отодвинув бабушку Миндюк… Мол, вот мы и проверим: журналист, дядька — сразу в зал. А в зале я — как жертва обстоятельств. Но на жертву я как раз и не похож.

Значит, я известный? Хорошо. Я вальяжно развалился, нога на ногу. Я барственно надменен, а чего ж! Еще б гавайскую сигару, чтоб небрежно откинуть мизинец (что, по ходу, неприятно удивило: я был мерзок как-то ненатужно)…

Он меня увидел — и запнулся. Картина Репина «Не ждали» — ожила! Он был потрясен до глубины. Спереди был я, как то: известный. Сзади поджимала Парамоновна.

И облитому вдруг стало дискомфортно.

Я же, так высокомерно:

— Я вас слушаю!

Зажатый между нами бутербродом, он уже не рад, что он облит. Хочет задний ход, а там Миндюк. Преодолев минутное смятение, она так наступательно:

— Уж нет! Ты как посмел сорвать нам интервью?!

И пылая, что называется, праведным гневом, тут же, виртуозно подпряглась:

— Да он тебя возьмет на диктофон! Да как пропечатает в газете! Да ты потом костей не соберешь!

Мы с ней смотрелись парным конферансом.

Я согласно закивал: не соберет!

А нашу прессу все панически боялись. Собственно, понятно, почему. Это славная советская традиция.

Да, Миндюк вела себя достойно!

Ну а он?

Мне показалось, он щас может кончиться:

— Галя, бес попутал, извини!

А Миндюк — уже вся клокотала!

Он попятился.

Вослед ему неслось…

К интервью явилась обновленной.

— Ну какой же идиот?

— Вы обо мне?!

— Причем здесь вы? Сосед!

— Еще какой!

Так мы подвели под ним черту.

Нам теперь никто не помешает!

В висках стучит, подрагивают пальцы. Я включаю диктофон и объявляю:

— Первый трамвай, дубль два!

— Ну, конечно! О трамвае — в самый раз!

Приосанилась, откашлялась, поехала:

— Когда я села за штурвал трамва…

Тут она, на полуслове, — осеклась. Дернулась, очнулась. Спохватилась! Медленно приподнимается, на месте, вопросительно заглядывает в чашку. На ее лице — работа мысли. Сейчас всё сопоставит… Я готов! В смысле, к худшему развитию сценария. Прозревая на глазах, переводит свой взгляд на меня. Оч-чень медленно, как в фильмах у Хичкока. А страшной быть — она уже умеет!

Но Миндюк Галина Парамоновна:

— Что, выпили? Когда же вы успели?!

Господи, она не просекла!

Растроганно спросила:

— Правда, вкусно?!

— Не то слово!

И тут я не солгал: оно не то…

Как же стало мне легко! Опять болван! Я не смог предвидеть очевидного!

Хлопнула в ладоши:

— Так, добавку!

Я весь затрясся, замахал руками.

А Миндюк Галина Парамоновна:

— И никаких мне разговоров, дорогой! Если вам понравилось… Вы гость! А желание гостя — закон!

Закон подлости! — хотелось завопить.

Что-то приподнято мурлыча, выдвинулась в кухню, за добавкой.

И если это не каюк, тогда…

Тогда! Я, на нервной почве, аж подпрыгнул. Потому что, вспышкой: наш проект! «Уходящая натура» называется. И в нем — заключено мое спасение. Уходящая натура? Уходи! Делай ноги! Поскорее улепетывай!

Я невесомо поднимаюсь, весь на цыпочках.

Тише тени. Как диверсант в тылу врага. Крадусь на выход.

Дрожащими руками открываю.

Снова дверь захлопываю.

Всё!

Последнее, что слышу, уже с лестницы:

— Несу, несу!

И сразу же представил: принесла. Обалдело озирается: а где он? Еще, наверно, заглянула под кровать: а, может, он случайно закатился? Потом к двери — та заперта. Столбняк!

Тем временем я драпал, малодушно. Но — на войне, как на войне. А на войне, я это где-то вычитал, главное — выжить. Жизнь дороже самых лучших интервью.

Я ж не знал, что будет дальше.

Дальше — было!

Помните «Осенний марафон»? И так такая фраза, ключевая: «Ленинград — город маленький».  Ну, уж если Ленинград — и город маленький, то что уже сказать про наш Донецк? Здесь ничего не скроешь. Я к чему?

Вечером того же дня мне позвонили. Какие-то знакомые, неважно.

— Вы такую знаете: Миндюк?

Ну, началось!

И мне передают ее слова: «Верховский Слава, знаете такого? — ну же, ну! А дальше говорят: — До чего же скромный человек! Пил у меня компот, сказал: чудесно. А хотела дать добавки — застеснялся. И, представьте, даже убежал. Не то что нынешние. Вот она, порода!»

Мои ставки резко возросли.

А утром разбудил дверной звонок.

Смотрю в глазок — и тихо оседаю. Она, она, Галина Парамоновна!

Как нашла? Донецк же город маленький!

Неужели ее кто-то просветил?!

А страшной быть — она уже умеет!

В голове моей, спонтанно, — два мотива. Первый музыкальный. Из Верди, из «Силы судьбы». Что от судьбы, голубчик, не уйдешь. И второй — «По ком звонит колокол». И тут двух мнений быть не может… Не ушел!

Ко всему готовый, открываю.

— Я ж не досказала про трамвай!

Нет, с ней точно не соскучишься! Чума!

Я мог ввернуть, что «вы ж не начинали», но, в трусах и майке, не нашелся. А только пригласил ее войти.

Ни одно интервью (а у меня их было, слава Богу) мне не давалось так тяжело, буквально, с кровью, но — дорогу осилит идущий, и сейчас она меня вознаградит!

Диктофон — уже во всеоружии.

— Первый трамвай, дубль три! — крикнул я, сбиваясь на фальцет.

— Так, трамвай! И все же для начала…

Вдруг, закатив глаза, она посунулась… Я решил: ей плохо. Плохо мне! И куда-то лезет себе в ноги. А в ногах у нее сумка, а в той сумке, что в ногах, что под столом…

Я, выпучив глаза:

— Опять компот?!

— Та причем здесь! — мягко улыбнулась. — Там осталось всего ничего! А вот борщик я для вас сварила!

Я уже сорвался:

— Год назад?!

— Та вы что?! Варила я всю ночь, еще горячий!

Но я уже решителен и дерзок:

— Ну уж нет, вначале про трамвай!

Собираясь с мыслями, затихла.

Нам предстоял серьезный разговор.

— Ну же, говорите, я пишу! Диктофон, поди, уже заждался.

— Что, рассказывать?

— Давно уже пора!

И тут мне эта Парамоновна выкладывает:

— А что рассказывать? Я села и поехала.

— И это всё?!

И это — было всё!

«Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу». Запороть задание Малькова!..

Я сидел настолько оглушенный, что даже забыл отключить диктофон, и воздух он лопатил вхолостую.

Сидим, молчим. Миндюк уже, кажется, высказалась.

Тишина была невыносимой. Я несмело:

— А, может, что расскажете еще?

Она ушла в себя, сосредоточилась, потом встряхнулась, щеки зарумянились:

— А хотите — расскажу я вам про борщ?

— Ну, хоть что-то… — а терять мне уже нечего.

Это было что-то потрясающее! Песня о борще? Нет, гимн борщу! Как она готовит, всё так выпукло и вкусно, причем вкусно — даже на словах. О приправках, о томлении борща. Говорила не как первая трамвайщица, а как первая шеф-повар, то есть лучшая. Излагала вдохновенно, с куражом, и невольно подвела меня к тому, что:

— Попробовать — самое время.

— Утром — борщ?!

— Пока он не остыл.

Да, она умела убеждать.

Я попробовал без страха и упрека.

Товарищи, люди, гурманы! Здесь не ступала губа человека!

(Уже потом я догадался: для чего? Для чего она пришла ко мне домой? Чтоб сообщить: «Я села и поехала»? Нет! Она же одинокая. Совсем. Она должна хоть о ком-то заботиться. А тут и я, со своим интервью).

Этот борщ — оказался отменным!..

Тем же утром я уже в редакции. Первым, с кем столкнулся, был Мальков:

— Ну и как, она тебе открылась?

— Еще как!

Не уловив печального сарказма:

— Так, включай!

«А что рассказывать? Я села и поехала!»

Как там в песне? Кажется, вот так: «Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня…» Так и он на меня поглядел. Мол, в своем ли я уме?

— И это всё?!

Потупясь, я проблеял:

— Это всё.

— Ну, не густо.

— Гуще — только борщ.

Я ляпнул невпопад и стушевался.

Он встрепенулся, подцепив меня за борщ:

— А что за борщ?

Запинаясь, я ему открылся.

Как он возбудился — это что-то!

— Ты записал?

— Для внутреннего пользования.

— Для внешнего! — он вскрикнул и вскочил. Я таким его не видел никогда. Мальков воспламенится: — Выставляй!

Я, по таймеру, выставил время, и из диктофона понеслось. Мальков слушал, затаив дыхание. Открылся рот, но он не замечал. Так Ленин слушал «Апассионату». Едва дослушав (не Ленин, а Мальков):

— Ну, поразительно! А давай!.. Дадим сегодня в номер! — он заходил в какой-то ажитации. — Эту запись быстро расшифруй! — он в предвкушенье потирал свои ладошки. — Знаешь, как в народе говорят: лучше синица в руке, чем… Чем небо в алмазах, согласен?

— Еще как! — а что уже осталось.

Так в Донецке, начиная с 25 июля 1989 года, впервые за все годы советской власти в газете стали печатать рецепты. Мы давали их под маркой «Наше фирменное блюдо. Эксклюзив». Первым шел, конечно же, «Миндюк». Борщ Миндюк Галины Парамоновны мы заверстали с врезкой от Малькова…

Люди отозвались в тот же день. Звонили, предлагали нам своё. Нет, все-таки народ у нас тщеславный! Просили рядом с их рецептом — фотографию. И если б только блюда. Их самих! А нам что, жалко? Вот вам фотография!

Открылась обратная связь, и открылось второе дыхание. Нам, кажется, везло, как никогда. Нам слали пачками такую рецептуру! И что там рецептура, на словах! Нам разносолы доставляли — с пылу, с жару! Фестивали, конкурсы, фуршеты (на базе кафе «Розмарин», что по Первомайской, дом 15). Дегустации лучших блюд! Мастер-классы, подарки, призы! Все в это как-то сразу вовлеклись…

Естественно, жюри. Мальков там главный, он же не дурак. Но и мы не отставали от Малькова: трещало за ушами только так! А как еда кружила голову мне, и как на этом празднике жизни поджирался я… О, об этом в Донецке ходили легенды!

Так в голодное время (а время было, как всегда, у нас голодное) то, что не удавалось ни одной КПСС, нам, что невероятно, удалось: Продовольственная программа в одной отдельно взятой редакции, «Донецком курьере», была выполнена просто на ура.

А читатели — просили продолжения! Продолжения банкета, в каждом номере! Мы шли навстречу…

Донецк бурлил. Такого еще не было!

И все же главное, конечно же, в другом. Наша газета стала по-настоящему народной. А чему тут удивляться? Если и сейчас все эти «Смаки»… «Кулинарный поединок», «Званый ужин»… Короче, до сих пор вне конкуренции. А куча книг про «Занимательно готовим»?! Но тогда — всё только начиналось. И Мальков — нащупал само то.

Наш тираж взметнулся до небес, обогнав «Вечерку», «Соц. Донбасс»… И мы небо в алмазах — увидели! А Мальков, счастливый, всё смеялся: «На золотую жилу напоролись! Ну, Верховский, ты спаситель человечества!» И смотрел на меня так приязненно!..

А потом всё оборвалось в один миг. Наш главный, на котором всё держалось, утром на работу не пришел. Он умер во сне. Еще не старым, около шестидесяти.

И сразу всплыли эти «поповымерли». Нам не дано предугадать… Отозвалось! И вот же ж, горькая ирония судьбы, он ушел, а все мальковские креатуры (странно, почему-то одни женщины и одни, ну, в смысле, одинокие), годящиеся Малькову в матери, а то и бабки, — все они Малькова пережили. И, как известно, жили еще долго.

Но только к ним уже никто не приходил.

Еще в проекте «Донецк, я люблю тебя!»

Светлана Заготова. «Астрономия Земли»

Александр Верный. «Бенефис Аркадия Ивановича»

Элина Петрова. «Город, в котором я»

Вячеслав Верховский. «Сурепка и Гринпис»

Алексей Купрейчик. «Город Д»

Игорь Скрипник. «Должник»

Елена Морозова. «Лети, казак!»

Елена Морозова. «Чемодан»