27.02.2017

Дневник Владимира Юдковского. Часть 2

Благодаря Павлу Григорьевичу Ехилевскому, дай Бог ему здоровья, а также коллеге Бублику, дай ему Боже не меньше, мы приобщились к одному любопытному документу. Это воспоминания человека, значительная часть которого прошла в Донецке. Зовут его Владимир Анатольевич Юдковский. На сайте proza.ru он разместил воспоминания о своем личном прошлом. Отрывки из них мы вам и предлагаем, в трех частях.

Полную версию можно увидеть вот здесь:

https://www. proza. ru/2009/09/18/812

Мы выбрали из этого текста то, что так или иначе касается Сталино/Донецка. В итоге, получился все равно огромный текстовый массив — около 50 тысяч знаков. Мы разбили это на три подачи, расставив от себя подзаголовочки. Первая часть была несколько дней назад. Сегодня — вторая часть. Следует иметь в виду, что текст дан, как есть — со всеми грамматическими и стилистическими нюансами, которые есть в первоисточнике. Править мы не стали, потому что не в литературной ценности тут дело. Текст хорош тем, что прекрасно передает атмосферу тех лет. К фактажу мы бы тоже рекомендовали подходить спокойно. Кое-что автор трактует очень индивидуально (расположение объектов, работа транспорта, взаимоотношения структур и т.д.) — мы признаем за ним это право, как и за всяким человеком, который вспоминает прошлое сквозь призму прожитого лично. То, чем этот текст привлек П. Г. Ехилевского и редакцию сайта, мы объяснили. Надеемся, что и вас он заинтересует те же.

Продолжим же…

Кавказское приключение

Вот и прощай школа. Сколько пережито плохого и хорошего за время учёбы! По большому счёту хорошего было больше.
В девятом классе отец купил мне туристическую путёвку по Кавказу, а потом я должен был ехать в пионерлагерь на Азовском море. Я выезжал туда каждое лето. Комбинат «Сталинуголь» имел свой лагерь и отец отправлял меня и сестру на оздоровление. Мне нравилось на Азовском море.

На Кавказ отправлялясь большая группа школьников, с некоторыми из которых я подружился и поддерживал дружбу в течение долгого времени. Это, вопервых, Алик Шпак и Коля Дживанши. Оба впоследствии стали врачами: Алик глазным врачом, а Коля самым знаменитым в городе детским хирургом.
Сначала мы приехали в Армению на озеро Севан, а потом в город Туманьян. Туманьян я не помню, но Севан меня поразил. Такой чистой воды и вкусной форели я не ел нигде. Заходишь в озеро и видишь дно до мельчайших подробностей. Вода питьевая и то ли тогда можно было, то ли по незнанию, мы выкупались в этом озере. Ныряли с открытими глазами, рассматривая подводный мир.
Потом мы переехали в Ереван.  Здесь нас гостеприимно встретили армянские школьники. Один из них пригласил меня в гости в горы.
Сады в Ереване великолепные, а какая вода! Трудно даже описать. Дома выстроены из разноцветного туфа. А как можно забыть гостеприимство незнакомых тебе людей! Мы сидели на веранде, я приголубил рюмку самогона из тутовника (шелковицы). Разговор шёл по-русски, но я знал несколько армянских слов и хозяева поощрительно похлопывали меня по плечу. Прошло уже более 40 лет, а я до сих пор помню адрес:
Ереван, Норк, сады №269, Симон Карапетян.
Потом была незабываемая Грузия. Прежде всего мы побывали на родине Сталина Гори, сфотографировались на крыльце его дома. Тогда, в 1954г. , Н. С. Хрущёв ещё не выступил с разоблачением культа и потому я с гордостью показывал в школе эту фотографию.
Потом был Тбилиси, замечательном и красивом городе, с его узкими, причудливо изогнутыми улочками, с фаникулёром и прекрасными парками. А Гагра, а Новый Афон, а Пицунда, а Сухуми. Не хватает слов чтобы описать прелести и красоту Грузии. Я полюбил тогда Кавказ и эту любовь перенёс через всю жизнь.
Группа уехала домой, а мы, Толик Давидковицер, Марик Баринов и я морем отплыли в Сочи, чтобы оттуда на пароходе отправиться в Мариуполь. Прибыли в Сочи и направились в кассы пароходства. Пароход на Мариуполь отправлялся через три дня и мы заплатив за билеты, остались совершенно без денег. Три дня мы провели на базаре
и городском парке. На базаре мы питались. Скрывать не буду, что сначала мы попытались воровать фрукты. Опыта не было и мы сразу попались. Гостепреимные грузины обрушились на нас с кулаками, что было совершенно естественно. Разобравшись в чём дело, накормили нас и даже установили очерёдность шефства. Три дня мы питались фруктами и грузинские торговцы ревностно следили за тем, чья очередь сегодня покормить ребят. И всё-таки мы голодали:без хлеба, мяса и картошки, а фрукты только разжигали наш аппетит. И если желудок наш всегда недовольно ворчал, то наши сердца были преисполнены благодарности к этим незнакомым людям. В парке мы ночевали. Я никогда не думал, что окажусь в положении героя рассказа ОГенри. Мы действительно, как в рассказе, спали на скамейках, подстелив газеты и укрывшись газетами. Дождавшись, когда гуляющая публика отправится по домам мы ложились на скамейки и засыпали. Однажды ночью нас поднял милиционер и хотел отвести в участок. Мы показали ему билеты на пароход и объяснили ситуацию. Больше он нас не трогал.
Всё в этом мире имеет конец и через три дня мы взошли на пароход «Котовский». Билеты были самые дешёвые и мы расположились на палубе. Плыть нам предстояло около двух суток. С собой у нас была только буханка хлеба, подаренная одним из грузинских торговцев, когда мы пришли поблагодарить их и попрощаться.
Корабль отошёл от пристани и вышел в открытое море. П привычке, свойственной людям в дороге, пассажиры развязали свои котомки и принялись за еду. По соседству с нами парень вытащил из чемодана хлеб и колбасу и принялся есть, запивая водой из бутылки.
Колбаса была домашнего изготовления и острый запах чеснока терзал наши исстрадавшиеся ноздри. Видимо парень почувствовал дискомфорт от наших голодных взглядов, а, возможно, от голода мы научились внушать мысли, но он повернулся к нам лицом и предложил присоедениться к нему. Мы отказывались наверное в течении 10 секунд, а скорее всего вообще не отказывались, и набросились на колбасу, от которой вскоре остались одни верёвочки, стягивающие концы колбасы. Правда мы поделились хлебом.
Через два дня, в лагере, мы съели столько еды, что повар лично выходил смотреть на «варваров», употреблявших в пищу всё, что жевалось. Как можно забыть проявление человеколюбия, как можно забыть этих людей, незнакомых, не интерисующихся какой ты национальности, цветом кожи, ставших более близкими, чем некоторые родственные люди.

Комсомольская разборка

Ещё одно событие произошло до окончания школы. Оно было трагичным для меня, моих родителей и моих «подельников». Перед самыми выпускными экзаменами, школьный комитет комсомола организовал поход в музей, сейчас уже не помню в какой именно. Мы, все три десятых класса, в сопровождении классных руководителей, отправились на трамвае в сторону студгородка. В районе кинотеатра им. Шевченко в вагон зашёл контролёр. Билетов не было у многих ребят, но контролёр, задержав первых пятерых, среди которых был и я, пригласил в вагон на остановке милиционера, отвёл нас в отделение милиции. Тогда милиция дежурила почти на каждой трамвайной остановке. Все три класса гурьбой отправились за нами.
Начальник милиции видимо испугался нашествия шести десятков молодых людей и приказал запереть нас в камеру. Ребята не буянили, не устраивали демонстраций, они просто просили, чтобы нас отпустили. Они, да и мы тоже, не понимали почему нас привели в милицию, тогда как за безбилетный проезд самое большое наказание был штраф.
Я не знаю, что пригрезилось начальнику милиции, но он вызвал дополнительный наряд и буквально разогнал школьников по домам. Конечно, больше чем наряд милиции на ребят повлияли классные руководители. Нас допросили, именно допросили, составили протокол и отпустили домой. Все думали, что дело этим и закончится: заплатим штраф и будем готовиться к выпускным экзаменам. Но…
Нас пятерых пригласили в райком комсомола. Вызывали по одному на «ковёр» и обвинили в организации демонстрации протеста у здания милиции. Против чего или кого мы устроили демонстрацию в решении не было сказано ничего. Потом зачитали решение бюро райкома комсомола, что мы исключены из рядов ВЛКСМ и приказали сдать комсомольские билеты. Я был молодой комсомолец, мой стаж исчислялся двумя-тремя месяцами и наверное поэтому я знал Устав лучше других. Я сказал, что исключить меня может только первичная организация и очень этим удивил райкомовское начальство, тем более, что мои «подельники» безропотно отдали комсомольские билеты.  И тогда началась нервотрёпка. Заседал в школе педсовет и решал: допускать нас к выпускным экзаменам или нет. В общем из мухи сделали слона. Все здравомыслящие люди просто не могли понять, что происходит. Какая демонстрация? Какая политика? Какое противостояние власти? Ну не взяли люди билеты—оштрафуй и все проблемы.
На педсовете Таисия Никифоровна и преподаватель истории Ольга Ивановна отстояли нас и убедили педагогов допустить нас к выпускным экзаменам. Затем комитет комсомола школы по указанию из райкома провёл открытое комсомольское собрание. На собрании в основном выступали райкомовские работники и члены бюро школьного комитета. Когда началось голосование, большинство проголосовало за то, чтобы мне объявить выговор без занесения в учётную карточку, а остальных исключить из рядов ВЛКСМ за утерю комсомольских билетов и незнание Устава.
Райком комсомола не мог допустить потери своего авторитета и направил в областной комитет комсомола несогласие с решением первичной организации. За день до выпускных экзаменов нас вызвали на бюро обкома ВЛКСМ. Ещё раньше в областной газете «Комсомолец Донбасса» появилась статья, посвященная мне «Пути к сердцу». Почему вся эта история замкнулась на мне я не знаю. Не думаю, что здесь сыграл национальный вопрос, наверное бить одного легче, а главное, в деле не фигурирует коллектив.
Статья была написана так, что каждому было ясно: проезд без билета в трамвае не является заговором против Советской власти. Наверное в обкоме комсомола нашлись здравомыслящие люди, разобрались в этой истории и санкционировали написание этой статьи.
Можно только представить себе наше состояние: завтра писать выпускное сочинение по русскому языку, а мы сидим уже поздним вечером на бюро обкома ВЛКСМ и ждём решения своей судьбы. Где-то в десятом часу вечера нас вызвали в зал заседаний и объявили решение: всем объявить строгий выговор с занесением в учётную карточку. Не сомневаюсь, что члены бюро ясно понимали, что мы не заслуживаем такого сурового наказания, но подрывать авторитет горкома они не могли и пришли к компромисному варианту.
Измученные, невыспавшиеся мы пришли утром на выпускной экзамен по русскому языку сочинение. Всё происходящее в классе я помню как в тумане. Не буду говорить о других, но у меня в голове перемешались все обрацы и критические высказывания классиков марксизма-ленинизма. Я писал, даже не представляя какую тему я выбрал. Педагог изредка подходил ко мне и делал какие-то замечания, очевидно указывал на ошибки. Возможно, что я автоматически исправлял их. Я думаю, что ту тройку, которую мне поставили за сочинение, я не заслужил. В таком же плане сдавались и остальные экзамены. Передышки не было, экзамен следовал за экзаменом. Только свою любимую математику я писал осознанно и заслуженно получил хорошую оценку. Потом было вручение аттестатов на торжественном вечере, выпускной бал и прощание со школой. И всё-таки я не понимал некоторых своих товарищей, которые говорили, что с радостью прощаются со школой.

Начало взрослой жизни

Сколько бы я не испытал там горьких минут, всё равно хорошего было больше. Школа дала мне знания, товарищей и, самое главное, веру в людей. Пусть не все педагоги боролись за нас во время дурацкого процесса, но ведь были и те, что боролись.
После выпускного вечера началась институтская страда. Я не готов был к поступлению в институт, сознавал это, но мои родители не хотели и слушать о неготовности. И я отступил. Для них было чем-то странным, чтобы человек после школы не хотел поступать в институт.
Понимали ли они моё состояние? Думаю, что да и тем не менее заставили сдать документы в ДПИ.
Первые два экзамена по математике я сдал, но физику не смог одолеть и сдался на милость преподавателя. Он был абсолютно прав поставив в моей зачётке «неуд». Дома меня никто не ругал, но борьба за моё образование продолжалась. Мои документы отнесли в горный техникум, где зачли оценки по математике и написав сочинение я был зачислен на 3-й курс.
1-го сентября 1955 г.  начались занятия и я с радостью узнал, что со мной вместе будут учиться Заварзин и Зайцев. В техникуме была футбольная команда и игроки, конечно, знали нас, так как мы выступали на первенство города за ЮСШ (юношескую спортивную школу). Физрук техникума, обрадованный усилением команды, вызвал на товарищеский матч команду ДПИ, одну из сильнейших в городе.
Когда мы вышли на поле, то увидели что стадион был заполнен зрителями, пришли даже мои родители. Игра была бескомпромисная: мы стремились не ударить в грязь лицом в новой команде, а команда ДПИ показать выскочке, бросившей вызов чемпиону города, кто есть кто. Основная нагрузка в команде легла на нас троих. Мы понимали, что от нашей игры будет зависеть многое и не жалели сил. «Зайчик» справился со своей задачей и забил два гола, Женя не пропустил в штрафную площадку нападающих команды ДПИ, а я связывал их действия. В итоге мы выиграли 2:0 и о нашей команде заговорили в городе, как о перспективной. В сентябре-октябре мы провели ещё несколько удачных игр и в хорошем настроении закончили сезон.
Я уже не помню своих соучеников по техникуму и это объясняется объективной причиной. Я проучился всего полгода в Донецком горном техникуме. В январе, перед экзаменационной сессией, я возвращался с тренировки домой и дойдя до трамвайной остановки, почувствовал резкую боль в животе. Согнувщись, еле переставляя ноги, я доехал домой. Там меня уложили в постель и положили на живот грелку. Ночью мне стало хуже, я корчился от боли и сбрасывал грелку. Утром мама позвала Галю Копытину. Она училась в мединституте на 4 или 5 курсе. Она осмотрела меня, пощупала живот и сказала, что у меня аппендицит и нужно немедленно вызывать скорую помощь. Грелку нельзя использовать ни в коем случае и получилось, что я, сбросив грелку, спас сам себе жизнь.
Вызвали скорую, врач осмотрев меня сказал, что ничего страшного нет и скоро боли пройдут. Галя доказывала, что у меня аппендицит, но врач не соглашался. Не знаю сколько они спорили, но в конце концов врач сказал:
— Если вы настаиваете, я отвезу его в больницу.
Галя настаивала и меня отвезли на Смолянку в 1-ю облбольницу. Пока прошли регистрационный стол, затем переодевали и укладывали на каталку, боль стала ещё острее. Подошёл дежурный хирург и осмотрев меня, приказал немедленно везти на операционный стол. Привязали руки и ноги. В забытьи я слышал как хирург сказал асистентам, что времени у него нет и операцию будут делать без наркоза. Чтобы я не дернулся в самый неподходящий момент, асистенты навалились на мою грудь и крепко держали моё туловище. Как я кричал и бился на столе!
Когда операция была закончена, хирург показал мне вырезанный аппендикс и вдруг он растёкся у него в руках. Какието доли секунды отделили меня от перитонита. Так появилась у меня вторая мать, которая как бы родила меня заново.
Галя! Галина Андреевна! Спасибо тебе за решительность, за отстаивание своего мнения, которое может спасти человеку жизнь. Замечательным, душевным врачом стала ты после окончания мединститута. В кабинет Галины Андреевны Копытиной (в замужестве Медведевой) всегда большая очередь пациентов. Её любили и как врача , и как человека — а это удаётся испытать далеко не всем.
Я не долго пролежал в больнице и уже через неделю выписался. За мной должна была приехать машина, но почему-то задержалась. Я долго ждал её возле больницы и, не дождавшись, потихоньку направился к трамвайной остановке. Сел на маршрут№4 и доехал до конечной остановки на 3-й линии. Потом также осторожно через сквер Павших коммунаров дошёл домой. Как бы я не был осторожен, но напряжение, испытанное мною не могло не сказаться. У меня разошёлся шов. Мне пришлось лежать дома, а потом в течении месяца ходить в поликлинику на процедуры.
Когда шов окончательно затянулся и врач разрешил мне ходить на занятия, в техникуме прошла зимняя сессия и давно начался второй семестр. Я выпал из учебного процесса и мечту об образовании пришлось оставить до следующего года.  С весны по август 1956 г.  я был предоставлен самому себе. В это время я часто общался с Гришей, читал, занялся русским языком и физикой, а с июня возобновил и занятия спортом.

Чистяково и Дегтярев

Причину я не знаю, но отец не захотел, чтобы я продолжал учёбу в Донецком горном техникуме и отвёз меня в Чистяково (ныне—Торез) в ЧГТ — Чистяковский горный техникум или как шутили остряки четырёхгодичная тюрьма. Это было несправедливо, потому что учащиеся техникума пользовались полнейшей свободой (я имею ввиду свободу личности). По поводу перехода в ЧГТ я думаю, что отец не надеялся на мои знания и, так как в техникуме (Донецком) его хорошо знали, не хотел лишних разговоров о «блате», с помощью которго я якобы сдавал бы экзамены. В этом отношении отец был очень щепетильным человеком, не допускал и малейшего подорзения в использовании «знакомства». Думаю, что именно этому я обязан своим появлением в Чистяково. Снова третий курс, но теперь уже вдали от дома. Так в 18 лет началась моя самостоятельная жизнь.
Управляющим треста «Чистяковантрацит», а значит и хозяином города, был Дегтярёв Владимир Иванович, Герой Социалистического труда. Он сыграл некоторую роль в моей судьбе, но огромную организаторскую и творческую роль он сыграл в дальнейшем в становлении Донецка крупным политическим, промышленным и культурным центром Украины и СССР. Можно с уверенностью сказать, что Донецк, каким его знают сейчас, сотворил В. И. Дегтярёв.
Он руководил городом и как все хозяева в советские времена, у него была футбольная команда. Она играла на первенство Украины и выступала довольно неплохо. Я попал в команду не сразу. Играть я начал за техникум и наверное попал на заметку тренерам городской команды. Отрывать меня от учёбы в самом начале учебного года они
видимо не хотели и в команду не приглашали.

… Я надеялся попасть в команду г. Чистяково и тем самым решить сразу две проблемы: спорт и учёба. Во-вторых, во мне крепко сидел наказ отца: получи образование, а потом можешь решать о своей спортивной карьере. Я отказался тогда и не жалею о том отказе и сегодня.
Каникулы закончились. Я приехал в техникум и на первой игре городской команды увидел в составе Сашу Микешина, с которым я занимался у Г. В Бикезина. Конечно, мы встретились, поговорили. Потом я узнал, что он говорил тренерам, чтобы меня взяли в команду. Вскоре в город приехал дубль команды «Шахтёр». Такие поездки команда мастеров всегда совершала с двоякой целью: собрать деньги и посмотреть резерв для пополнения команды. Я встретил Г. В. Бикезина тоже по двум причинам: как моего учителя по футболу и как, с недавнего времени, моего соседа по квартире в Донецке. Мои родители получили квартиру по ул. Университетская, дом 2. В этом же доме получили квартиры многие футболисты и тренеры команды «Шахтёр». Над нами
жил Г. В Бикезин, а на одной площадке В. Г. Чанов. В доме жили также Н. Кривенко, И. Бабошко, В. Ермилов, тренер, В. Сапронов — первый донецкий заслуженный мастер спорта по футболу. Я знал, что Г. В. Бикезин скажет моим родителям, что он едет в Чистяково и они что-нибудь с ним передадут. Так оно и было, получил письмо и костюм. Пока мы разговаривали с Георгием Васильевичем к нему подошёл кто-то из команды и сказал, что два игрока плохо себя чувствуют и на игру приходится выставлять даже врача команды.
Тогда Георгий Васильевич и предложил мне сыграть.
Игра получилась зрелищная, мы выиграли у местного «Шахтёра», а мне удалось забить гол. На трибуне, естественно, присуствовал и В. И. Дегтярёв и судьба моя была решена. Владимир Иванович пригласил меня в свой кабинет, поговорил, обещал не сильно отрывать меня от учебного процесса. Владимир Иванович сказал, что очень хорошо знает моего отца, это было естественно, так как отец работал в техническом управлении комбината и все вопросы управляющие трестами и главные инженеры решали через техуправление. Поэтому он сказал, что ему будет неловко перед моим отцом, если я не закончу техникум и не получу диплом. Так я стал играть и учиться одновремённо. Сезон 1957 г.  мы провели неплохо, но это был последний успех команды. Владимир Иванович уехал в Донецк в обком партии, а новый управляющий не хотел заниматься командой.

Крещение шахтой

Наступила и пора защиты диплома. С утра и до поздней ночи сидели мы в библиотеках, писали и чертили, спорили, курили и очень мало спали. В феврале, как раз на день своего рождения я получил диплом горного техника и распределение в трест «Снежнянантрацит».
1 марта я сидел перед начальником отдела кадров и он читал заполненную мной анкету.
— Мы получили запрос от директора шахты №9 и направляем вас туда. Счастливо работать!
Из отдела кадров ордена Ленина шахты №9 я вышел с направлением на участок №2. Начальник участка, старый шахтёрский волк, посмотрел на меня из-под широких, чёрных бровей:
— Сколько же тебе лет, мальчик?
— Двадцать, гордо ответил я.
— Молодой специалист, значит.

Чернявский крутил-вертел мое направление, стараясь сообразить по какому «блату» я попал на участок. Дело в том, что участок гремел по шахте, штат был заполнен и он не знал что со мной делать. Ну, приходи на второй наряд.
Ему нужно было время, чтобы разузнать в отделе кадров, почему меня направили на его участок.  Он, так же как и я не знал, что директор шахты рещил испытывать комбайн ДУ1 (Донбасс узкозахватный) и для этого скомплектовал новую бригаду из лучших рабочих шахты, а горным мастером хотел поставить именно молодого специалиста, которому всё будет в новинку и потому интересно работать. Конечно на шахте знали, что будут испытывать новую технику, но на каком участке никто, кроме директора и главного не знал. Так я оказался во главе высококвалифицированной бригады. Начались напряженные дни спуска и доставки в лаву комбайна.
Училась вся бригада, но в особенности я.  Они осваивали просто новую технику, а я ещё и горное дело, или как говорили старые шахтёры «горное искусство». В техникуме была теория, практику на шахте я не проходил, так как играл в это время за город.  Кроме горного дела мне приходилось осваивать также такую сложную науку, как взаимоотношения между людьми. Как и везде в бригаде были разные люди: и по привычкам, и по возрасту, и по отношению к работе. Со всеми нужно было найти контакт. Конечно огромную, я бы даже сказал основную роль в бригаде играет бригадир. У хорошего бригадира бригада напоминает слаженный музыкальный оркестр: каждый играет свою партию, а в целом получается музыкальное произведение.
У меня был хороший бригадир. Он помог мне, не сразу конечно, научиться так разговаривать с людьми, чтобы никого не обижая заставить их делать то, что приказал. В те годы горный мастер тоже был влиятельным лицом в бригаде, не то что в последние годы, когда его превратили в «пастуха». Горный мастер имел свой денежный фонд, который мог распределять среди лучших рабочих. И пускай он всегда советовался с бригадиром, но слово горного мастера было законом. Кроме того при закрытии рапортов решающим было слово горного мастера. Деньги находились в его руках и это решало многое: уважение, авторитет и дисциплину в бригаде.
Недели две люди осваивали новую технику, а потом , привыкнув начали выдавать на гора и сверхплановый уголь. С непривычки я уставал и после работы отдыхал, рано ложился спать, но постепенно я втянулся в шахтёрский быт. Я уже не ощущал как тяжело вставать в 5 утра или идти на работу в 12 ночи. Всё стало на свои места.
Когда я получил в расчётном отделе «табульку» с зарплатой за месяц, то не поверил своим глазам: я заработал 7207 рублей. Это были огромные деньги. Конечно, не все на шахте получали такие большие деньги. Если участок выполнял план и другие производственные показатели, то шахтёры получали хорошую зарплату. Нам же ещё платили за освоение новой техники.
В первый же свой выходной я поехал домой, в Донецк, естественно на такси. Когда я выложил на стол такую кучу денег, мама даже растерялась и заплакала. Отец пожал мне руку и сказал:
— Чего же ты плачешь. В доме появился кормилец и надо радоваться.

Проблемы семейные и личные

Отец уже не работал, он был без двух ног (первую ногу отцу отняли в 1957 году). Сразу после войны в 1947 г. профессор Богуславский, чтобы спасти ногу применил какой-то свой новый метод лечения и сохранил ногу отца на 11 лет. Когда в 1957 г.  у отца возникла проблема ампутации ноги, он вновь обратился к Богуславскому. Профессор уезжал на сессию Верховного Совета и сказал, что по приезду займётся ногой отца. К сожалению, возвращаясь домой Профессор Богуславский скоропостижно скончался, а его сын, тоже профессор медицины, не смог применить метод своего отца. Ногу моему отцу ампутировали, а через год, несмотря на великие усилия врачей, пришлось ампутировать и вторую ногу. Операцию проводил профессор Авнатонян, который до последнего момента пытался спаси ногу. Мы переехали на новую квартиру, когда отец был уже без обеих ног. Ему выделили инвалидскую автоколяску. Сначала он управлял ею сам, а потом пользовался помощью или моей, или Гришиной, или другого родственника. Я помню, как однажды взял в гараже коляску, решил покатать сестру Лену. Я ещё и сам не умел хорошо ездить, а выехали мы вечером, да ещё на самую оживлённую трассу Донецк-Макеевка. Свет у коляски слабый, а встречные машины, особенно грузовики, как включат дальний свет, и я слеп. Я действительно не видел дороги и ехал на ощупь. Как мы не попали под колёса встречных машин, для меня и по сей день загадка. Чтобы не пугать сестру, я спокойно довёл машину до гаража, но потом шёл домой и у меня дрожали ноги. Больше такой глупости я не совершал. Со временем я приобрёл опыт, но всёравно боялся ездить вечером и ночью.

…Мама не могла пойти на работу. Надо было ухаживать за ним. Отец получал пенсию, но её конечно не хватало. На эту первую получку мы купили телевизор и мебель.
В начале августа пришла повестка. В военкомате я встретил Гену Сухомлинова и нам предложили на выбор: служба в СА или поступление в военное училище. Мы выбрали училище. Вскоре пришла повестка и мы были направлены в Высшее военноморское училище им. Нахимова в Севастополь. Получили расчёт и поехали прощаться с родителями. Отец настоял, чтобы расчётные деньги я взял с собой. И мы с кучей денег, которые вместились только в маленький чемоданчик, который назывался «балетка», отправились в Севастополь
Начались вступительные экзамены. На что мы надеялись с Геной непонятно. Два года в техникуме и потом на шахте мы не брали в руки школьных учебников. Результат — после второго или третьего экзамена, нам как несдавшим вступительных экзаменов, выдали документы и проездные талоны.
Гена не захотел возвращаться домой и решил остаться служить на флоте. Я служить не хотел, но и одному возвращаться домой тоже не хотелось. Под влиянием старшин, которые демобилизовались, решил поехать вместе с ними в Казахстан.

…Я продержался в этих условиях до декабря. Не имея тёплой одежды и обуви, я замерзал. Я взял расчёт на шахте. Денег хватило только на покупку билета до Донецка с несколькими пересадками… Из Джезказгана один раз в сутки отходил поезд на Караганду и в начале декабря я попрощался со своми друзьями и сел в поезд, чтобы как говорили местные жители проехать по маршруту «Томск-Омск-Челябинск». Из Караганды я неделю добирался до Киева, а оттуда уже вконец обессиленный и изголодавшийся доехал до Донецка. Когда я позвонил в дверь своей квартиры, мама открыла дверь и тут же захлопнула её. Я понимал её: перед ней стоял худой, обросший человек в телогрейке и кепочке-шестиклинке. Очевидно материнский инстинкт заставил её снова открыть дверь, она пристально посмотрела на меня и неуверенно спросила: «Вова?»
А потом начались слёзы и расспросы. Отец сидел на кровати, я подошёл к нему, мы расцеловались и он сказал:
— Ты сейчас точно похож на Гришу, когда я привёз его после оккупации.
Так началась моя домашняя идиллия: я отдыхал, читал, ходил в кино, подолгу общался с Гришей. Он написал мне письмо в Джезгазган в бабелевском стиле. А кто в то время не зачитывался Бабелем. Мы с Гришей знали его рассказы наизусть и часто говорили языком героев «Одесских рассказов».
После Нового 1959 года отец, который не понимал, как можно столько времени не работать, спросил не думаю ли я возвращаться на шахту. Честно говоря я хотел ещё отдохнуть, но зная как тяжело живётся родителям, снова поехал в Снежное.

Домой, к родителям, я ездил реже, чем раньше. Шахта, как я уже говорил, находилась на «отшибе» и добраться до центра города, где находилась автобусная станция, было проблемой. Сестра училась в институте, мама ухаживала за отцом. Он мужественно переносил болезнь, его часто навещали старые друзья, переносили за стол в гостинную и играли в преферанс.

На восточной окраине города

…Новая повестка застала меня врасплох. Снова расчёт на шахте, снова прощание с друзьями. В военкомате на этот раз не было предложений о военном училище: возраст был предельный. После переклички нас посадили в автобусы и повезли в Донецк на сборный пункт.
Сборный пунк в Донецке располагался на Путиловке. Целый день нас распределяли по отделениям, взводам, ротам. Утром меня вызвал начальник сборного пункта, вы дал мне документы и сказал, что я освобождён от службы в Советской Армии. Я до сих пор не знаю, почему мне тогда дали отсрочку. Дома я спросил отца, не писал ли он в военкомат о моей отсрочке в связи с его инвалидностью. Он ответил, что не писал и писать не будет, потому что считает службу в армии необходимой и полезной для мужчины.
Возвращаться в Снежное я не хотел. Гриша всё уговаривал, чего ты поедешь в тмутаракань, когда можно устроиться в Донецке. Я согласился и устроился на шахту «Восточная» треста «Будённовуголь» горным мастером на добычной участок. Шахта толькотолько вступила в строй действующих. В лавах работали комплексы ДУ1: комбайн «Донбасс-узкозахватный», изгибающийся транспортёр и гидравлические стойки. Это была новейшая по тем временам техника. В бригаде была сплошь молодёжь, мало знакомая с этой техникой, а я имел опыт работы с ДУ1, правда без изгибающегося конвейера. Директор и главный инженер были в возрасте. Это было понятно, для управления производством с четырьмя тысячами трудящихся, требовался опыт и знание производства. На шахте же преобладала молодёжь.
Я уже привык жить в общежитии и потому не захотел каждый день трястись в автобусе. Моими соседями были два члена моей бригады: Владимир Собода и Виктор Непомнящий. Естественно, мы подружились, но наша дружба никак не отражалась на производственных отношениях. Часто заходил к нам в гости и много времени проводил с нами Виктор Болтаускас. Его семья недавно переехала из Литвы и он не очень хорошо говорил по-русски. Его старший брат, тоже работал в нашей бригаде, по-русски не понимал ни слова и на первых порах ему приходилось не легко. Виктор, общаясь с нами, быстро осваивал язык и помогал брату. Я помню всю нашу бригаду: комбайнёра Давлитшина, знавшего комбайн, как свои пять пальцев, его помошника Стасюка, Сободу, Непомнющего, двух Болтаускасов, Громоспильский и конечно, бригадира Клюева. Самому старшему из них было не более 30 лет. А как они работали! Можно было сидеть в лаве и любоваться их слаженными действиями, ритмичными движениями и забыть о своих обязанностях. Но забывать было нельзя, иначе бригада сама напомнила бы об этом, но уже не «тихим, простым словом».
Главное в шахте порожняк: есть куда грузить отбитый уголь—ты герой, ты перевыполняешь план, а следовательно, хорошо заработаешь. Поэтому первоочередная задача горного мастера—обеспечение бригады порожняком. У него есть ещё масса обязанностей, но это главная. Когда работа ладиться, то пересменка происходит, как говорят шахтёры «на кнопках». Это значит, что комбайнёр принимает комбайн с вкюченными кнопками, т. е работающий, а бригада сзади уже рассаживается по своим местам. Бригадиры и горные мастера принимающей и сдающей смены тут же обмениваются информацией о поведении лавы и кровли, куда нужно обратить внимание в первую очередь и тоже отправляются по своим местам. Одни «на-гора», другие в лаву и на плита за порожняком.
Со мной в смену ходил горный мастер транспорта Владимир Кондрук. Выше двух метров ростом, худощавый, немного сутоловатый, он жил с нами в общежитии. Мы часто встречались, ходили друг к другу в гости, но сколько баталий я провёл с ним в «битве» за порожняк. Я ругался с ним, также, как и остальные горные мастера других участков, а после работы, помывшись в бане, вместе шли на танцы или на стадион. Спорт попрежнему играл в моей жизни огромную роль. Я играл в футбол за шахтную команду и в баскетбол за районную. Это никак не отражалось на работе.
Какие это были весёлые и безоблачные дни. Все мы были молоды, радовались жизни, ходили на танцы, собирались бригадой за праздничным или именинным столом. Дома я бывал чаще, чем прежде. Отец чувствовал себя всё хуже и хуже, но не поддавался болезни. На шахту приезжала на практику моя сестра, в гости заезжал Вовка Клейн, мой двоюродный брат. Я часто ходил в книжный магазин выкупать книги, которые выписывал отец. Он выписывал все подписные издания, кроме этого я увлекался коллекционированием почтовых марок и посещал филателестический клуб. Короче жизнь била ключом и время летело стремительно.

На сборах «Шахтера» и опять на шахте

Осенью 1960 года меня пригласили на сборы в команду «Шахтёр». Там я неожиданно встретил старого знакомого по г. Снежному Колю Григоренко. Он играл за городскую команду. Тренировки были тяжёлые: бегали кроссы, занимались лёгкой атлетикой, акробатикой, гимнастикой и, конечно, техникой. Абрам Христофорович Дангулов был великолепным футбольным наставником. Кроме него вторым тренером был Г. В. Бикезин, с которым в команду пришли его воспитаники: Юрий Ананченко, Николай Головко, Виктор Савельев, которые в последующие годы принесли команде кубковую славу.
Я не работал на шахте, так как совмещать две профессиональные работы было невозможно. После месяца тренировок я втянулся в ритм и не чувствовал усталости. Всё время было заполнено футболом и другие увлечения пришлось забыть. Я подружился с Колей Григоренко и свободное время проводил вместе с ним. Коля владел уникальной футбольной техникой: на пятачке мог свободно расправиться с тремя-четырьмя соперниками, и превосходным пасом. Такую технику я потом видел в исполнении Анатолия Бышовца. Я не знаю, чем Николай не приглянулся Дангулову, а, возможно, не был согласен с условиями, предложенными ему, но через пять месяцев он был отчислен из команды. Я привык к нему и тяжело перенёс расставание с ним.
Я и сам до конца лета в команде не «дожил» и вернулся на шахту, на тот же участок и в ту же бригаду. Осенью я поступил в Ростовский университет на заочное отделение исторического факультета по узкой специальности «археология». Я всегда, ещё со школы, любил историю и с увлечением стал заниматься в библиотеках. Это,  естественно, сказалось на моих взаимоотношениях с друзьями. Я стал меньше времени проволить в их обществе, но дружеских связей мы не прерывали никогда. Как минимум девять часов мы проводили вместе на работе и нас по-прежнему связывали общие интересы.
В Ростове на установочной сессии, первые дни, мы присматривались друг к другу, а затем крепко подружились. Группа у нас была маленькая, всего восемь человек и повсюду мы ходили вместе. С некоторыми сокурсниками, несмотря на то, что судьба разбросала нас по разным специальностям, я встречался на протяжении десятка лет. Пока я сдавал экзамены в Ростове, на шахте произошди изменения.  Директором стал начальник участка Николай Сафонович Сургай, молодой, перспективный инженер. Впоследствии Николай Сафонович стал министром угольной промышленности Украины. На этом посту он нисколько не зазнался и когда по работе мне приходилось обращаться к нему, он всегда вспоминал шахту «Восточную» и нашу совместную работу. Неоднократно помогал в решении тех или иных вопросов.
На участок приняли нового горного мастера Бориса Писаренко, выпускника Днепропетровского горного института. Я был назначен помошником начальника участка. С Борисом мы встретились через четыре года в ДПИ, где он работал преподавателем на кафедре «Горное дело», а я только поступил на первый курс.
Работа помошника начальника участка в корне отличается от работы горного мастера. Горный мастер, отработав смену свободен до следующего дня, а помошник обязан бывать на трёх нарядах и каждый день побывать в шахте. Работа помошником и выполнение домашних заданий для университета не оставляли мне ни минуты свободного времени. Заброшен футбол и баскетбол, дни сменялись с такой быстротой, что я не замечал когда заканчивался месяц. Даже домой я приезжал реже, но звонил каждый день.
Я помню с каким трудом мне давался древнерусский язык. Я заучивал слова и повторял их в шахте, в нарядной, в общежитии. Однажды, при выдаче наряда бригаде, вставил несколько древнерусских слов совершенно непроизвольно. Все посмотрели на меня, как на ненормального, а потом рассмеялись. Это была моя бывшая бригада и они поняли, что я заучился. По выезду они приготовили шашлык и пригласили меня. Скрывать нечего, к тому времени я пил водку наравне со всеми, не злоупотреблял, но за компанию не отказывался. Мы хорошо отдохнули, я выспался и к моему удивлению, после этого начал успешно осваивать древнерусский. В мечтах я уже был на зимней сессии в Ростове, но. . .

Армия и после армии

В ноябре 1961 года я в третий раз получил повестку из военкомата и на этот раз отсрочки не было.

Снова сборный пункт на Путиловке, снова суматоха распределения по взводам, ротам и зачисление в команду. Со мной в одно отделение попал молоденький, белобрысый паренёк из Красноармейска, вернее из посёлка Водяное, что расположен недалеко от Красноармейска. Его звали Сидоров Володя. Койки наши на сборном пункте тоже оказались рядом. На следующий день мы маялись от безделья, курили, вели бессмысленные разговоры, а вечером, не выдеожав, я обратился к дежурному, чтобы узнать когда нас отправят. Дежурный, запустив в меня крепкое словцо, прогнал назад в казарму. Побродив немного по казарме, я сказал Сидорову, что поеду домой и дал ему адрес и номер телефона.
Я перелез через забор и получив таким образом свободу отправился домой. Через час я был дома, родители испугались, что меня признают дезертиром, но я успокоил их. Утром позавтракал, позвонил друзьям. Выходить из дому я боялся, чтобы не пропустить звонок Сидорова. Часа в три к отцу пришли преферансисты и мы расписали пульку. В середине игры раздался звонок в дверь и в комнату вошёл майор. Поздоровался и приказал мне идти с ним к машине. В машине он сказал, что узнал адрес в личном деле, а приехал потому что через час отправляется наша команда. Если бы я не явился к указанному сроку, то считался бы дезертиром. Ещё один хороший человек на моём пути.

…Летом 1964 года в моей жизни произошло ещё два события. К нам в часть приехал поэт Подделков и организовал литературный кружок. Я не знаю что послужило мотивом: плата ли за ведение кружка, его добрая воля или что-то ещё, но солдаты и офицеры живо откликнулись на его призыв. Я решил тоже попробовать свои силы и некоторое время посещал кружок. Подделков неплохо отозвался о моём рассказе, в котором я описал строительство землянки, а один мой стих был напечатан в саратовской газете «Большая Волга». На этом, к сожалению, мой литературный труд был прерван на долгие годы. Второе событие было более значительным: я был принят в члены КПСС. Ещё в прошлом, 1963 году, замполит нашего полка капитан Ненашев, усиленно рекомендовал мне стать кандидатом в члены КПСС. Я долго отказывался, но один его простой довод опроверг все мои сомнения.
— Владимир, сказал он, ты можешь верить в идеалы коммунизма, можешь не верить, но мы живём в стране, где коммунистическая идеология является господствующей. С твоей фамилией тебе будет тяжело сделать карьеру в жизни, а, собственно говоря, чтобы не говорили философы, ради карьеры, в хорошем смысле слова, мы и живём. Пока ты молод, здоров, играешь в футбол тебе кажется, что так будет продолжаться всегда, но это заблуждение. Ты ещё не столкнулся понастоящему с нашей непростой действительностью и поэтому тебе нужна подпорка, которая будет надёжным фундаментом для всей дальнейшей жизни.
Капитан Ненашев оказался на 100% прав и я до сей поры благодарен ему за мудрое наставление и не раскаиваюсь в принятом решении. Я стал кандидатом в члены КПСС, а затем и членом КПСС. Вскоре после этого события я получил письмо от Казанцева: он тоже учился на курсах и решил поступать в Донецкий политехнический институт.

Приёмные экзамены в институтах начинались в августе и нас выпускников курсов досрочно демобилизовывали.
За воротами воинской части формально служба закончилась, но официально мы носили армейскую форму и продолжали находиться на воинской службе. Мы с Сидоровым заехали за Казанцевым в Балашиху, а потом в Москву. Здесь наши пути с Сидоровым разошлись на год. Я и Казанцев отправились в Донецк, а Сидоров – в Умань.

Описывать волнения и саму сдачу экзаменов не представляется интересным, так как эти волнения сугубо индивидуальны и каждый переживает их по-своему. Мы с Казанцевым жили у моих родителей по улице Университетская 2. Экзамены сдали успешно и были зачислены на 1-й курс: я—горного факультета, он—горно электромеханического факультета. Спустя некоторое время я получил письмо от Сидорова, он тоже зачислен на 1-й курс. Саша Казанцев перебрался в общежитие, дней через 10-ть мы навестили Сашу Артюха. Он уже учился на 3-м курсе металлургического факультета. Сидели у него в комнате, вспоминали службу, общих знакомым, обещали часто навещать друг друга. Так началась моя студенческая жизнь.

Начало учебы в ДПИ

До поступления в институт я не встречался со своими старыми друзьями. Как только начались занятия я позвонил им и они собрались в нашей квартире. Мама приготовила вкусный обед, немного посидела с нами и ушла к отцу. Отец редко вставал с постели, передвигался по комнате при помощи коляски. Постоянные боли не позволяли ему часто вставать и у него начались пролежни, ожирение. Попрежнему у него собирались по выходным его друзья-преферансисты и они до ночи просиживали за картами. В первые же дни сентября к нам домой пришёл тренер футбольной команды «Локомотив» и пригласил в команду. И закрутилась жизнь на гражданке.
Первую половину учебного года я даже как следует не познакомился с сокурсниками по группе. Игры и тренировки в команде, подготовка домашних заданий, а вскоре и общественная работа отнимали массу времени. Через неделю после начала занятий, меня как молодого коммуниста избрали в факультетское бюро комсомольской организации, ответственным за кульмассовый сектор. Наш секретарь, Виктор Дьяченко, учился на пятом курсе работающей группы. Были в это время такие группы. Они первые два года работали на производстве, а вечером ходили на лекции. Защита диплома производилась на 6-м курсе и начиная с летней сессии 5-го курса они начинали готовиться к защите диплома. Эти обязанности отнимали много времени и я уходил с утра из дому и возвращался поздно вечером.

Даже не успел оглянуться, а уже зима. Снег у нас в Донецке выпадает в декабре и тренировки проходили в спортзале ДПИ. Преподаватели физвоспитания, увидев меня в составе «Локомотива», стали укорять, почему я не выступаю за институтскую команду. Я же не мог разорваться, но и объяснить это было трудно, а между тем, забот ещё и прибавилось. На новогодний вечер наше комсомольское бюро решило провести встречу КВН и подготовка полностью легла на мио плечи. Очень большую помощь оказал мне мой брат Анатолий Чумак, он руководил институтским оркестром и с меня свалилась эта часть нагрузки.
Наступил Новый, 1965 год. Я встречал его в компании друзей… А после встречи нового года наступила первая экзаменационная сессия. В этот период мне пришлось принять важное решение. Команда «Локомотив»»отправлялась на юг, в Сочи для продолжения подготовки к новому сезону и тренер поставил мне условие: «или команда, или институт». С родителями я мог и не советоваться, так как знал, что они за институт. Я вспомнил неначатое образование в училище им. Нахимова в Севастополе, незаконченное образование в Ростовском университете и понял, что это мой последний шанс получить диплом о высшем образовании. Тренер без всяких амбиций выслушал моё решение и сказал, что, наверное, я прав.
Сессия была трудной, но почти вся моя группа успешно справилась с ней. Мы потеряли человека три-четыре, но для группы в 25 человек такой процент потерь нормален. Конечно, желательно проходить сессии без потерь, но практически это невозможно. После коротких каникул мы приступили к занятиям и я ближе познакомился со своими товарищами по группе.

…Итак, зимняя сессия позади, короткие каникулы и снова институтский водоворот. А затем весна и начало футбольного сезона. Большую часть времени я проводил в общежитии: моя общественная нагрузка по комсомолу требовала постоянного общения со всеми группами факультета, а их было только на первом курсе шесть, не считая маркшейдеров и экономистов. Кроме того, в общежитии легче было готовиться к лекциям по конспектам, всегда можно было спросить о непонятном. Поэтому и я, и Толченников часто бывали в общежитии. Родители понимали меня и я был им благодарен. Со своей стороны я всегда, когда бывали свободные часы старался побыть дома. Когда не было игр в воскресенье я оставался дома целый день, мы играли с отцом в преферанс, он показывал сколько уже сделал таблиц. Отец рещил составить таблицы умножения от 1 до 100 000. Он сам, конечно, прекрасно понимал, что пользоваться ими никто не будет — почти у всех появились счётные машинки — он должен был чемто заняться. Естественно он переживал, что не может как все люди погулять по улице, встретиться с друзьями где-нибудь и посидеть за рюмкой водки или бокалом пива. Кроме того, по настоянию врачей отец бросил курить и это тоже наложило отпечаток на нервную систему. Всем известно как тяжело курильщику со стажем бросить курить.
Нагрузки на нервную систему привели к обострению болей в культях, а неподвижность к пролежням и плохой работе сердца. К нам часто приезжала машина «Скорой помощи» и врачи делали ему обезбаливающие уколы. В разговорах с врачами отец отводил душу: он обладал энциклопедическими знаниями и мог говорить на любую тему, как специалист. Однажды, когда Сидоров был у меня в гостях и поговорив с отцом, который рассказывал ему, специалисту, о удобрениях, их сортах, целесообразности применения в тех или иных условиях, был поражён и говорил мне, что много не слышал даже на лекциях в сельхозакадемии.
Мне тоже интересно было говорить с отцом, он был профессионал в горном деле и первый подвёл меня к мысли подходить к горному делу как к науке. Благодаря ему я после третьего курса, несмотря на большую занятость, увлекся работой в студенческом научном обществе. Отец много читал, выписывал художественную литературу, научную и историческую литературу. На моей обязанности лежал поход в книжные магазины, чтобы выкупать книги. В нашей квартире во всех комнатах и коридоре были устроены стеллажи для книг. Библиотека насчитывала около 5 тысяч книг. Кроме этого отец увлёк меня собиранием почтовых марок. К сожалению, пока я был в армии, мой младший двоюродный брат Вова, сын дяди Иосифа, частью раздарил, частью продал марки и мне пришлось начинать всё сначала.

Любимая с 5-го участка
Майские праздники 1965 г.  мы договорились встречать с Юрой Галюнко, Витей Лейбовичем и другими старыми друзьями дома у Виктора. Его родители уехали к родственикам в другой город и не возражали против нашего вторжения. 1 Мая 1965 года я запомнил на всю жизнь. Вначале ничего необычного не было: мы пили водку, произносили тосты, вспоминали юность, ели, курили, слушали музыку и вдруг. . . Это было действительно как у Пушкина: «Я помню чудное мгновенье. . . . » В комнату вошла Она и поздоровалась. Я не знал ни её имени, ни кто её привёл, но меня какая-то сила подбросила вверх, я поднялся, пригласил её танцеватьи не отпускал от себя до конца вечера. Изредка я слышал шутки, которые мои друзья отпускали в мой адрес, но они пролетали мимо меня, как пули на излёте. Я влюбился с первого взгляда и на всю жизнь. Я не помню говорил ли я с кем-нибудь из друзей, пил ли водку, ел ли что-нибудь, но помню, что всё время танцевал с Верой (во время танцев я, конечно, узнал как её зовут) или курил, когда она отдыхала, но не отходил от неё.
Лучше всех понял моё состояние Юра Галюнко. На вечер я пришёл с девушкой и она, конечно, была возмущена моим поведением. Юра как мог развлекал её, старался погасить возможный скандал и в конце концов отвёл её домой, а потом вернулся к нам. Я понимал состояние той девушки, но ничего не мог с собой поделать. Поздно вечером я проводил Веру домой, она жила на 5-м участке (Киевский район или попросту «Ветка»).
Каждый вечер я ходил на свидание, засиживался до поздна, когда трамваи уже не ходили и шагал домой пешком. Расстояние было немаленьким, чтото около 8-10 км.  и я приходил домой поздно. Вера работала воспитателем в детском саду возле Главпочтамта и я приходил к ней и туда. По-моему я забыл, что мне надо учиться, ходить на тренировки, играть. Если честно сказать, то я не помню как сдавал летнюю сессию.
Детский сад выехал к морю на целое лето и это прекрасное, солнечное и каникулярное лето было самым тяжелым за всю мою прошедшую жизнь.

Работа, весёлое общество, прекрасный воздух, спортивные состязания—ничто не могло меня отвлечь от мыслей о Вере. 25 сентября я сорвался (попросту говоря сбежал) из колхоза, приехал на 5-й участок, познакомился с родителями Веры и сделал ей предложение. В тот же день мы расписались и я уехал снова в колхоз. В колхозе мы пробыли до середины октября.
Родителям я сказал о своей женитьбе, но они ещё не видели мою жену. Свадьбу решили справлять дома, но перед этим родители Веры приехали знакомиться с моими родителями. Мой тесть Николай Иосифович Белобородов прошёл всю войну. Грудь у него была вся в медалях и орденах, но с войны же он и вынес ещё одно пристрастие: к наркомовским 100 грамм водки. Скрывать нечего, он частенько напивался, но никогда не буянил. Заявлялся домой, просил у жены что-нибудь поесть и ложился спать или пел вполголоса песни. На следующий день извинялся, клялся, что больше такое не повториться и повторял всё сначала. Он был человеком необыкновенно доброй души, никогда не мог отказать никому в помощи и весь дом любил его. Мать Веры Антонина Васильевна, тихая, спокойная женщина, тоже необыкновенно доброй души, была утешительницей и советчицей всего дома. Люди приходили к ней просто поговорить, услышать ласковое слово или доброе напутствие. С наклонностью Николая Иосифовича она и не думала бороться, считая что такую судьбу уготовил ей Бог. Она была верующая, но никогда не выставляла свою веру напоказ. В церковь ходила только по большим православным праздникам и дома икон не держала.
Встреча родителей прошла, как говорили в то время, в тёплой, дружественной обстановке. Они понравились друг другу и сколько я помню всегда отзывались друг о друге с большим уважением, несмотря на возникающие, что вполне естественно, в нашей семейной жизни осложнения. Отец, конечно, не удержался и спросил и Веру и её родителей, не шокирует ли их то, что я еврей. И родители и Вера даже немного возмутились вопросом отца и ответили, что никогда не придавали значения национальному вопросу. И действительно, за всё время, что они были живы и в течении 27 лет совместной жизни с Верой, я ни разу не слышал даже намёка о коварности, неполноценности или хитрости еврейской нации, не говоря уже о самом себе. Вера и других всегда обрывала когда заходил гденибудь в компании разговор о евреях и не потому, что её муж был евреем, а просто она действительно считала, что все люди одинаковы, какой бы нации они не принадлежали. У меня было много друзей различной национальности и ко всем она относилась одинакова. Естественно, когото она не любила, когото она уважала более других, но никогда это не связывалось с национальным вопросом.
Свадьба была дома. Пришли все мои друзья, мои сокурсники и хоть квартира была у нас небольшая, но места хватило всем. Я был первый в группе «женатик» и открыл череду свадеб сокурсников. На следующий день были приглашены соседи, вечером заглянули ещё раз мои друзья и свадьба продолжилась. А потом снова будни.

9 апреля 1966 года у нас родилась дочь Елена. Как её назвать у меня не было никаких сомнений и Вера тоже не возражала. Она была названа в честь моей сестры, моей тёти и моей прабабушки, а её прапрабабушки Лии, которую условно тоже можно было считать Леной. Многие мечтают о рождении первого сына, да и врачи говорили, что скорее всего родиться сын. Я же хотел дочку. Не буду скрывать сына я тоже хотел иметь, как продолжателя рода, но только после дочки. Я не помню кто из людей первым сказал: «Мы с нетерпением ожидаем рождения сына, а умираем на коленях дочерей», но сказано абсолютно верно.
На радостях я даже забыл захватить верину юбку и ей пришлось заворачиваться в простынь при выходе из роддома. Конечно, праздновали рождение со всеми друзьями и родственниками. Через неделю маленькое создание стало главным в нашем доме. Когда кончился декретный отпуск у Веры, няньчить ребёнка пришлось всем и даже отец не остался в стороне. Лена росла спокойным ребёнком и, в принципе, доставляла мало хлопот. Бабушки и дедушки, как и положено, души в ней не чаяли. Забота бабушек была кстати, потому что перед летней сессией меня избрали секретарём комитета комсомола горного факультета, а Вера поступила в торговый техникум.

Смерть отца

Летом, после сессии, меня направили комиссаром студенческого отряда в Казахстан, Джетыгаринский район.  Полтора месяца, проведенные на целине, пронеслись как один миг. На железнодорожном вокзале Донецка нас встречали представители Донецкого обкома комсомола, вручали знамёна отличившимся отрядам и грамоты членам отрядов. Поездка на целину в составе строительного отряда считалась почётным делом и не каждый мог расчитывать на зачисление в отряд. В институте, в колонном зале ректор поздравил нас с возвращением и буквально на следующий день мы уехали в колхоз со своими группами. Когда в середине октября я вернулся домой, дочка меня совершенно не узнавала и целую неделю я не мог взять её на руки, потому что она сразу начинала плакать

Зима 1967 года выдалась морозной и снежной. Два несовместиых явления чудесным образом воплотились этой зимой. Но нам, студентам, было не до прелестей зимы. Наступила зимняя сессия. После сдачи экзаменов и начала учёбы дни летели своей обычной чередой и я запомнил только одно событие из того периода. В марте меня выбрали в комитет комсомола ДПИ (Донецкого политехнического института) ответственным за культмассовую работу. Пока знакомился с обязанностями и ответственными за культмассовую работу факультетских бюро комсомола, подощла летняя сессия. Я сдавал её досрочно, потому что был назначен комиссаром областного студенческого строительного отряда. Со временем всё подходит к концу и в конце августа отряды собрались в обратную дорогу. По установившейся традиции командир и главный инженер оставались в Джетыгаре оформлять наряды, согласовывать работы на следующий год и переводить деньги в банк Донецка. С отрядами, а это целый эшалон, в качестве руководителя оставался комиссар и сопровождавший отряды доктор. В дороге случаются различные нередвиденные происшествия: нарушение сухого закона, кто-то отстаёт от поезда ит. д. Мы доехали до Донецка без происшествий и на вокзале нас встречал оркестр. После построения и приветственной речи секретаря обкома ВЛКСМ Веры Труш, бойцы стройотрядов разошлись по домам, а я отправился в обком писать отчёт и рассказывать о жизни стройотрядов в Казахстане.
Одной из привелегий работы в стройотряде является возможность не учавствовать в осенних работах в колхозе. В начале сентября приехали Бараненко и Кононенко, стройотрядовцам были выданы деньги, после чего они снова разъехались по домам. Штаб в полном составе снова отчитался в обкоме ВЛКСМ, но заслуженный отдых нас не ждал. Недельку всё-таки мы отдохнули, а потом отправились по колхозам и совхозам, где работали студенты, как проверяющие от комитета комсомола ДПИ. Не скрою, что эта работа была намного легче, чем полуторамесячная работа студентов. Я распоряжался своим временем и мог когда надо было уехать домой. Вера в сентябре сдавала экзамены в торговом техникуме в Шахтёрске и мне надо было оставаться с Леной. Если я не мог приехать то Лену забирала мама. Дочь была очень коммуникабельным человеком и с ней проблем в яслях не было.
Состояние здоровья отца всё более ухудшалось. В последнее время он почти каждый день вызывал скорую помощь и не выходил на балкон, чтобы подышать воздухом. Внучку он обожал, брал её к себе и она спокойно игралась на постели. Вообще Лена плакала или вредничала очень редко. Партнёры по преферансу уже не приходили, так как отцу тяжело было выседеть за столом два часа. Он стал нервным, раздражался по пустякам, по всякому поводу или без повода обижался на невнимание, говорил, что все ждут его смерти. Естественно, это было не так, но он не хотел выслушивать доводы и совершенно затерроризировал маму. Она почти все ночи напролёт не спала, поила его лекарствами, научилась делать уколы и засыпала только в промежутках, пока действовал укол.
Обстановка дома была нервная, а мне надо было готовиться к зимней сессии 1968 года. Я вынужден был готовиться в общежитии и иногда оставался там ночевать. Дома все понимали, что развязка близиться; врачи, приезжавшие к отцу, говорили маме, что они уже бессильны и делают уколы только ради психологического успокоения. И всё же то, что произошло 14 января 1968 г. было для нас неожиданным. Я занимался в общежитии, когда в комнату прибежал дежурный и позвал меня к телефону. Вера сообщила мне , что отец умер. Он на руках, как обычно, вполз в туалет, потом выполз и упал на пол. Умер он сразу, всё произошло неожиданно и она и мама не успели даже испугаться. Вера попросила, чтобы я кого-нибудь взял с собой, потому что они не могут поднять отца с пола. Со мной поехали пять человек моих сокурсников, мы уложили отца на постель, началась обычная суета оформления смерти и подготовки к похоронам. У меня было двоякое чувство в связи со смертью отца: естественно мне было жаль, что он умер так рано, но с другой стороны я понимал, что смерть , при всей жестокости моей мысли, была облегчением его мучений.
На похороны пришли и приехали все его родственники, которые очень любили отца. Пришли мои друзья и моя студенческая группа, которая очень мне помогла в подготовке и проведении похорон, которые заняли три дня. Деканат пошёл нам навстречу и перенёс экзамен на более поздний срок. Гроб с телом отца долго стоял в квартире, потому что мы ждали приезда сестры из Москвы. Она опаздывала и возможности держать гроб в квартире больше не было. Сестра догнала нас уже на кладбище: самолёт задержали в связи с нелётной погодой. Поминали отца в кафе, а потом с близкими родственниками дома. Дочери Лене в день смерти отца было всего один год и 10 месяцев и она его конечно не запомнила.

Ясенов