Коллега Олег Измайлов подготовил публикацию о роли личности в истории. Нет, речь пойдет не о Наполеоне и не о папе Александре Борджиа. Герой статьи — простой человек. Ну, почти простой. Начальник проектного отдела Сталинского металлургического завода. Осенью 1941 года он скромно спас предприятие, на котором работал еще со времен Юзов…

Сегодня, 21 октября исполнилось ровно 70 лет с начала оккупации нашего города немецко-фашистскими бандами и прочими итальянскими мародерами. Говоря об этом, сознательно избегаем модного в последние годы политкорректного тона, ибо то, что натворили на нашей земле эти с позволения сказать европейцы, освобождает нас от какого-либо долга приличий.

Вместо предисловия

Город был занят захватчиками 21 октября 1941 года, но уже с 8 октября местные власти вместе с военными начали эвакуировать предприятия и людей на восток СССР. Естественно, что основное внимание уделялось при этом угольщикам и металлургам.

Случай, который мы вам хотим поведать, всего лишь один, но весьма красноречивый эпизод эвакуации Сталинского металлургического завода им. Ленина. Он был дважды описан – в 1946 и 1962 годах. Первый раз о нем рассказал замечательный очеркист-известинец Борис Галин (1904—1983) в «Новом мире». Позже – в журнале «Донбасс» местный писатель Григорий Володин. Оба по-своему примечательны, но нам представляется, что галкинское повествование живее и пристрастнее, ибо писал Борис Абрамович по свежим следам, по совсем еще кровоточащим следам – рассказам, переживаниям главного героя этой истории Кузьмы Могилевского. Поэтому и мы предпочтем именно эту интерпретацию случившегося в конце октября, а далее – ноябре-декабре 1941 г. Это рассказ о подвиге, и, как всякий подвиг он нуждается в повторении и памяти. Начнем…

 

«Проектное хозяйство спасти любой ценой…»

Четвертым эшелоном уезжал на Восток начальник проектного отдела Сталинского завода Кузьма Григорьевич Могилевский. Он должен был вывезти заводской архив — чертежи, геодезические инструменты, планшеты, рисующие лицо завода, по существу, всю техническую историю завода, воплощенную на ватманах и кальке.
Утром 7 октября главный инженер завода Павел Андреев, руководивший эвакуацией, вызвал Кузьму Григорьевича и поставил перед ним эту задачу — любой ценой вывезти все проектное хозяйство. И повторил:

 

— Понимаете,  Кузьма  Григорьевич, любой  ценой…

 

Кузьма Григорьевич спросил:

 

— Куда  вывозить?

 

И Павел Васильевич не сразу ответил. Он осунулся за эти дни, глаза его смотрели устало.

 

— Куда?- спросил он и вышел из-за стола. — Куда? — сказал он и подвел начальника проектного отдела  к карте. — На Урал,  на  Серовский металлургический завод.

 

Оба они, как инженеры, хорошо понимали всю важность этого мероприятия: вывезти проекты, значит вывезти технический мозг завода.

Были сборы недолги

Сначала Кузьма Григорьевич отправил на Восток семью, после чего со спокойной душой перебрался на завод, в свой родной проектный отдел.  Здесь он не чувствовал груза лет, а ведь Могилевский начинал работу на заводе еще при Юзах, хорошо помнил одного из них, Артура, наследовавшего после отца должность управляющего. Это был его истинный дом. Эти комнаты со шкафами, комодами, стеллажами, на которых лежали тысячи и тысячи чертежей. Храм технической мысли… Нужно было укладываться. Телефон, на счастье, еще работал, и Кузьма Григорьевич созвонился с начальником транспортного отдела и потребовал, чтобы к утру был подан вагон поближе к проектному отделу. Ему выделили пульмановский вагон с высокими бортами, к утру вагон был покрыт этернитовой крышей и оборудован печкой.

Всю ночь начальник отдела, архивариус и чертежники трудились в поте лица, укладывая чертежи. Тридцать пять тысяч чертежей! Тут были и его собственные, Кузьмы Григорьевича, чертежи. Вся его жизнь была здесь.

Но вот уже и паровозный гудок – в путь, в неизвестность!

 

С Могилевским ехал и его старый друг Еремин, которого отчего-то на заводе звали Иосей. Четвертый эшелон должен был пойти на Урал через Сталинград. Ночью на станции Лихая эшелон повернули на другой путь, в сторону Кавказа. Все пути на Сталинград были забиты!

У древнего Хвалынского моря

Поезд, в котором ехал Кузьма Григорьевич, только на седьмые  сутки дошел до Баку. На этом мытарства Кузьмы Григорьевича не кончились, напротив, только начались. Вагон с чертежами никто не хотел воспринимать всерьез. Уполномоченный по военным перевозкам (а тогда все перевозки стали военными) удивленно спрашивал Могилевского:

— Какие же ценности вы везете, что так настойчиво требуете у меня переправы за Каспий?

— Чертежи, — честно ответил Кузьма Григорьевич, — 35 тысяч чертежей

Уполномоченный  предложил:

— А что  если мы  отправим вас  на Урал одного, а все ваши бумаги придержим — они  позже  пойдут?

 

Кузьма Григорьевич отрицательно покачал головой:

 

— Я и проекты, — сказал он с достоинством, — это одно целое.

 

— Завтракали? — спросил уполномоченный, доставая бутерброды…

Тридцать пять тысяч чертежей Кузьмы Григорьевича грузились на теплоход «Комсомолец»  вместе с ценностями ростовского банка. Матросы, грузившие комоды с чертежами, клали один комод на другой, обхватывали их цепью и, точно это был картофель, спокойно и равнодушно опускали в трюм. Кузьма Григорьевич не мог видеть этого грубого обращения с чертежами. Для матросов это был груз. Только груз. А для Кузьмы Григорьевича в этих ящиках и комодах с проектами была вся его жизнь. От грубого обращения с грузом один из комодов раскрылся — и полетели чертежи. Когда старик увидел летевшие в воздух связки драгоценных бумаг, он так горестно вскрикнул, что обратил на себя всеобщее внимание. Матросы в серых брезентовых робах и старпом — маленький коротконогий, с бычьей шеей, командовавший погрузкой — с удивлением взглянули на метавшегося по берегу худенького старичка. Матросы со всех ног кинулись подбирать разлетавшиеся бумаги, только бы утешить этого странного человека с обнаженной седой головой. Бережно поддерживая его с двух сторон, они провели его по трапу на пароход. Вступив на палубу, Кузьма Григорьевич кинулся к трюму — посмотреть, в каком положении находится его груз. Тут ему снова пришлось пережить несколько тревожных минут. Ящики и комоды с чертежами лежали вперемешку с бочками с сельдью и мешками с солью. Какое ужасное соседство… Старпом — живой и юркий моряк — успокоил его.

 

— Бюмажкам, — сказал  он  почти нежно, — бюмажкам там будет лучше.

Через степи и пустыни

 

В Красноводске все 35 тысяч чертежей — сложили на берегу, укрыли их брезентом. Было еще тепло, и Кузьма Григорьевич с Иосей спали на своем грузе. Кузьма Григорьевич ходил от одного железнодорожного начальника к другому и всем подробно рассказывал, чти это за груз, какие это бесценные бумаги. Ему казалось, что как только люди уразумеют значение его груза, то немедленно подадут должное количество вагонов. Один, а может быть, и два. Но вагонов ему не давали. Были более срочные грузы, для которых вагонов тоже не хватало. В порту на товарной станции его уже все знали — сторожа, грузчики, диспетчеры. Каждое утро он появлялся на пороге диспетчерской и тихо и вежливо произносил: «Я пришел напомнить вам»… Но его коротко прерывали: «Хлеб, нефть, хлопок.»
— Понимаю,— вздыхая, говорил Кузьма Григорьевич.

К концу третьей недели ему дали вагон, в который он погрузил свои чертежи. Вагон был прицеплен к составу весьма срочным грузом. Это были пятьдесят четыре цистерны с нефтью.

Окрыленный успехом, он дал телеграмму на Урал Андрееву: «Успешно пробиваюсь на Восток, — писал он,— благодаря любезности железнодорожной администрации». Ему казалось, что такая маленькая лесть делу не повредит. Когда на заводе получили его телеграмму, все обрадовались. Жив дорогой Кузьма Григорьевич, а если жив он, значит, целы и проекты. Андреев снарядил человека на поиски Кузьмы Григорьевича. Ему повезли деньги, продукты и валенки. Но вагон с тридцатью пятью тысячами чертежей затерялся на великой железнодорожной магистрали.

 

Не унывать!
 
…Ночью, в пургу, за  Аральском  поезд остановился, и вагон Кузьмы Григорьевича снова был отцеплен. Ветер гнал по путям снежную крупу. Вагон загнали в тупик. Тут даже Кузьма Григорьевич приуныл. Холод, голод, глухой полустанок… Но когда Иося робко сказал ему, что нужно пересесть  на  проходящий  пассажирский поезд, а груз сдать под расписку, Кузьма Григорьевич, задыхаясь от гнева, крикнул  на  него: «Молчи,  Иося!». Однако, как ни крепился Кузьма Григорьевич, на душе его было мрачно, сумно, как он говорил. Холод проникал сквозь щели вагона, и старый  человек,  зябко кутаясь в пальто, подобрав под себя ноги, боясь шевельнуться, долгими часами лежал на комодах с чертежами.
Спасало то, что мысленным взором Кузьма Григорьевич как бы видел свой завод из окна чертежной. В минуты отдыха или раздумья он любил всматриваться в заводской пейзаж. Как все менялось вокруг!.. Как будто незаметно, но год за годом все вокруг становилось другим. Одни доменные печи сносились, строились новые, потом и новые старели и возводились другие, более мощные. И все они — старые, молодые, и те, что сносились, и те, что заново строились, — проходили через его руки, он готовил для них чертежи. Они жили в его памяти со всеми своими конструктивными данными. По этим чертежам можно прочесть всю жизнь завода — рвачество и хищничество Юзов, первые шаги советской власти, смелый разворот работ в годы пятилеток.

А пока — было холодно и голодно. Иося приносил холодную, смерзшуюся комом кашу, которую он доставал у бойцов проходящих эшелонов. Потом уходил на поиски угля.

Продуктивная телеграмма

Каждый вечер Могилевский отправлялся на полустанок к железнодорожной администрации просить, требовать, чтобы прицепили вагон. Иося соскакивал наземь из вагона и принимал на руки легкое тело Кузьмы Григорьевича. Старик уходил к диспетчеру или телеграфисту. Полустанок был глухой. Один раз в сутки телеграфист, живший в близлежащей деревне, появлялся у аппарата. Отстучит нужные телеграммы, получит ответ на них и уйдет до завтрашнего вечера. Добиться на этом полустанке, чтобы вагон прицепили, было невозможно. И Кузьма Григорьевич решил послать телеграмму по линии в высокие инстанции. Он написал телеграмму—получилось хорошо: гневно, и благородно. Телеграфист равнодушно, как все, что он делал, отстучал эту депешу. «Взываю вашей большевистской совести», — писал Кузьма Григорьевич. Он послал телеграмму в два адреса — в Чкаловский обком партии и в Управление дороги.

Сутки спустя, ночью, Кузьма Григорьевич и Иося услышали чьи-то голоса за стенкой вагона. Это пришли осмотрщики. Они постукивали молоточками. Потом вагон подхватил паровоз. Он был выведен на основной путь и прицеплен к проходящему составу, который был остановлен по распоряжению свыше.

И они поехали на Урал…

Господи, добрались!

 

Через неделю, утром, когда поезд в очередной раз остановился, Кузьма Григорьевич с трудом сполз с нар. Каждый шаг был для него мучительным. Он подставил свое худое плечо под перекладину, и вдвоем с Иосей они долго отпирали примерзшую дверь.  Только теперь Кузьма  Григорьевич  впервые остро почувствовал, как он стар и немощен. Сбросив рукавицы, он коснулся холодного железа. Его обожгло, и он изо всех сил потянул на себя дверь.

Он стоял в раскрытых дверях вагона, солнце било прямо в лицо. Медленно, словно разучившись. Кузьма Григорьевич пытался прочесть название станции. От яркого солнечного света, от свежего воздуха кружилась голова. «На-деж-динск…» Он не сразу понял, что это и есть обетованная уральская земля, город Серов, которого они достигли на пятьдесят девятый день своего пути — он и его тридцать пять тысяч чертежей.

 

Подготовил Олег ИЗМАЙЛОВ