07.06.2018

Донецк молодости Игоря Борца

Донецк у каждого свой. И лучший Донецк у каждого – это, наверное, город его детства и молодости. Мы попросили вспомнить это время Игоря Борца – классика донецкого КВН, поэта и автора песен.

«На 13-й линии уживались и босяки, и подпольная синагога»

— Игорь Львович, начнем с самого начала…

— Тогда начать придется с Ворошиловской больницы, ныне больницы имени Калинина. Меня вообще-то ожидали через неделю, если не через 10 дней. Но вот 3 июня, в воскресный день мой дядька, батин брат, отмечал день рождения. Собрались родственники, веселились, мама Лина у меня была очень активная девушка, пусть благословенна будет ее память, играла на фоно. И вдруг эта душа компании посреди веселья говорит отцу: «Левочка, кажется к нам кто-то стучит…». Отвезли ее в Ворошиловскую больницу. Мы жили на 13-й линии, дорога была не долгая…

— Это улица Коваля сейчас?

— Нет, Коваля – это 16-я, а 13-я – это Трамвайная. У меня песня такая есть про свою улицу: «13-я линия степного городка, в моей ладошке линия живая». Короче говоря, в 7.30 утра, 4 числа, я появился на свет. Так все и началось в этом степном городке.

— 13-я линия — это хорошее место или плохое?

— Для меня отличное! Очень много связано с этим местом: и драма, и любовь, и то, как падали на амбразуру все мои близкие, давали кто что может, как-то пытаясь прикрыть брешь, возникшую после ранней смерти мамы… И какими хохмачами были оба мои деда. Они не были такими уж шуткарями – просто очень интересно смотрели на мир, умели видеть парадоксальность жизни.

— У вас там было подобие еврейского квартала?

— Нет, нет, нет. Это Нижняя Семеновка. И там мои друзья были еще те хулиганы — известное хулиганское место было. Но у меня все складывалось хорошо: с моими родными, в моем родном доме. Все было достаточно толерантно – на линии жили и босяки, был там и молельный еврейский дом, подпольный, и все это как-то уживалось. Запомнился мужичок, которого все уличные пацаны звали «капитан». С усами, крепкий такой — он выходил и говорил: «Зачем драться, давайте один на один, я буду судить, получится честная борьба». И эти босяки забывали где-то ходить «перышками» махать — боролись в своем кругу. Вздымалась уличная пыль – и капитан стоял над схваткой как неоспоримый судья, его все слушались беспрекословно.

— А что сейчас стоит на месте вашего дома?

— 13-й линии как таковой нет с 60-х годов. Но сориентироваться можно. За кафе «Таллин», во дворе стоит трансформаторная будка. Вот она — как раз напротив ворот нашего дома.

«Под зонтиками на Первом городском ходили, как под парусом»

— Что осталось от той жизни у вас в памяти? Какие-то яркие эпизоды?

— Знаете, почему-то сразу вспоминается смерть Сталина. Мы сидели на скамейке, возле ворот, на улице, асфальта не было. И вот видим — почтальонша в сапогах посередине этой дороги в рытвинах от грузовиков идет и воет в голос. Ей бабушка Маня говорит: «Клава, что с тобой случилось?» А та не может слова сказать, просто подошла и протянула свернутый в восьмушку номер «Соцдонбасса» — и, рыдая, пошла дальше. Баба Маня развернула газету — и мы увидели знакомый портрет в черной рамке. И бабушка тоже начала плакать, хотя нашей семье особенно переживать об усопшем причины вроде не было.

— Вы жили довольно близко от центра. Выходили туда — или хватало своего мира на 13-й линии?

— А тут в памяти возникает мамин образ. Знаете, несмотря на то, что она рано ушла, я ее хорошо помню. Это благодаря все той же бабе Мане — она со мной в два года выучила «Мойдодыр» наизусть, да так, что я рассказывал его от первой буквы до последней. Теперь понимаю, что это был толчок развития моей памяти. Мама ушла, когда мне было 4 года, но запомнилось много фрагментов, связанных с ней. Помню, как мы с мамой и папой ходили на футбол. И мамины родители были фанатами «Шахтера», и мама, и папа. Помню себя в толпе болельщиков на выходе со стадиона после игры. Впереди идет какой-то огромный дядька, и я ему все время тычусь носом под колено. Он в конце концов повернулся и говорит: «Кто это меня тюкает?» Увидел меня: «Что такой маленький мальчик делает на стадионе? Иди сюда». Посадил меня на свои мощные плечи, с которых я увидел всю толпу — и мы прошли через мост, и только возле Университетской он меня вернул родителям. Я помню старый город. Помню возле Пединститутского корпуса грунтовую площадку, это была автостанция со смешными красно-желтыми автобусиками…

— А в парк Щербакова, кроме как на футбол, еще ходили? На лодках покататься, на аттракционах?

— О, тут было интересное дело! Когда мы уже были старшеклассниками, я придумал такой прикол: мы с друзьями брали лодку, загоняли ее в какой-то угол ставка, в зависимости от того, откуда ветер. Там мы открывали два зонтика и шли, как под парусом, через Первый ставок, веслом рулили….

— И хватало тяги?

— Вполне! Но лучше всего, конечно, помню наш двор. У нас над крышей росли три огромных шелковицы. А плоская крыша гаража, который примыкал к дому, становилась для нас своеобразным клубом. Мы с друзьями часами там заседали. Приходили бабушки с едой под эту крышу, умоляли меня и друзей спуститься хоть на минуту, перекусить. И как нам не хотелось! Да зачем? У нас там было все, что надо — одеяла, книжки, мы там играли в балду, в шахматы. Мы ели эту шелковицу с утра до ночи, деревья были такие громадные, что хватало надолго. И мы, как Маугли: захотел поесть, сделал три шага по крыше, стал под любую ветку — и наелся. Потом мы начитались «Трех мушкетеров», конечно, все сделали себе шпаги, эфесами служили крышки от банок, в которые закатывали консервы. Мы сражались на этих шпагах, все на этом были помешаны года полтора-два. Вспоминаю один случай. Я уже учился где-то в седьмом классе, пришел к своему другу во двор, а там здоровенные в нашем понимании 10-классники сделали две шпаги из 3-4-милиметровой проволоки и как-то ими баловались. Я, набравшись смелости, подошел и сказал: «А можно я?» Они на меня посмотрели с огромным изумлением. И вот один из них – Вова Лебедев — с устрашающей кличкой Бисый предлагает мне сразиться. Я взял эту тяжёлую шпагу – и не дал моему противнику ни разу себя зацепить, он разозлился, бросил шпагу и ушёл. Но мы ж – Близнецы- мыслим метафорами: он бросил шпагу – понимаете? Так пригодились мне наши тренировки на 13-й линии…

«Я быстро понял, какая это банальщина, пусть и зарифмованная»

— Вам хотелось быть каким-то конкретным мушкетером из книги?

— Мой любимый герой – Атос. Я даже в 10-м классе написал песню о нем. «Свой род и знатный титул и всех, кто был любим отсек как гильотина, короткий псевдоним».

— Почему именно Атос?

— Потому что — без шума и понтов. Тихо и надежно. Честь должна быть предметом внутреннего употребления.  Йоги считают, что слава должна быть анонимной: ОН видит — и этого достаточно… Конечно, песня про Атоса получилась слабенькая, как я сейчас понимаю.

— Это первая ваша песня была?

— Одна из первых.

— А как вы начали писать песни и стихи?

— Толчок был дурацкий, а дальше была любовь близких, а главное – их поддержка, которая в этом деле нужна, как, впрочем, и в любом другом. Я был начитанным мальчиком, я всех третировал, чтобы мне читали книжки. У меня была отличная память, на всех школьных утренниках мне давали самые большие тексты, я их выучивал моментально, вел спектакли. Поэтому стихи во мне роились, количество переходило в качество. Я мог сказать что-то в рифму, совершено об этом не думая. Как-то возвращался из школы, точно помню, это был 5-й класс — и сочинил стишок: «Я любимым городом вечером иду. Иду, иду, шагая, края не найду».

— Вполне прилично для 5-го класса!

— Да уж.. «Я люблю вечерним городом гулять, площадей и улиц  в нем не сосчитать…»  Спустя время я понял, какая это банальщина, пусть и зарифмованная. Но тогда дед Илюша услышал эти стихи и сразу сказал: «Как это замечательно, Игоречек! Мы заведем тетрадку и я туда буду записывать все твои стихи». И тут же сел, обмакнул перо в чернила и красивым крупным почерком записал мое первое произведение. Его поддержка меня просто окрылила. Это очень важно в любом деле — получить такую поддержку.

— В какой школе вы учились?

— Не в одной! Сначала в 15-й, на Семеновке. Потом мои родители получили квартиру в доме, где «Военная книга», и я был приписан к 32-й школе -там сейчас химический корпус Университета. Потом ее расформировали – забрали помещение под Университет. И перешел в 14-ю, где проучился до 8-го класса, а уже 9-й начал в 17-й, которая на Орешкова.

«17-я школа была номенклатурная, но выдающаяся»

— Какая из них больше всего нравилась?

— Конечно первая и последняя. Первая — потому что у нас была замечательная учительница младших классов, Елена Афанасьева Игнатьева. Очень тонкий педагог, видела каждого ученика и у нее для каждого находилось доброе слово, она понимала, как важна эта поддержка. Учиться было клево, мы в школу просто бежали. А 17-я школа — это уже совсем другая ситуация, мы, подростки, самоутверждались, искали себя. Это была по тем временам выдающаяся школа, туда ездили учиться со всего города, даже из Макеевки, Ясиноватой…

— О ней вспоминают как об очень продвинутой в точных науках…

— Насколько я помню, по физике и математике. Вообще, это была номенклатурная школа, центр города. Но не только «золотая молодежь» там училась. В целом, компания сложилась очень интересная и адекватная. До сих пор со мной в памяти — моя школьная команда друзей: Сережа Алифанов, Толик Фельдман, Саша Кукля, Витя Левит, Петя Переверзев, Валик Петренко, Сергей Сидоров, Виталик Кузнецов. Подростковое общение, конкуренция, описанная во многих учебниках… Никто не хотел быть хуже, никто не хотел ни в чем уступать – ни в прочитанных книгах, ни в новых авторах. Говорили что-то вроде: «Что такое Ремарк, почему не знаю? Надо читать!». Там сформировалось мое перо, там я стал писать по-настоящему. По существу, оказался «уродом в семье» в этой физико-математической школе со своей «гуманитарной шишкой», которая уже тогда была очевидна. У нас в расписании предусматривался день занятий по специальности, в нашем случае – по радиоэлектронике. Так вот, пока одноклассники постигали эту премудрость, мы с другом Петей Переверзевым выпускали газету под названием «Фантокласс», потому что в этой электронике ничего не бычили и торчать на этом уроке смысла не видели…  Петя очень классно рисовал карикатуры, занимался оформлением, а я сочинял контент: пародии, статьи, стихи выдуманных поэтов. И в день, когда у нас была радиоэлектроника, на большой перемене вся прогрессивная общественность собиралась под дверями нашего класса, чтобы почитать свежий выпуск «Фантокласса». У нас был очень интересный мир в плане неформального общения, интеллектуального обмена. Тогда модно было быть интеллектуалом.

— Номенклатурные отпрыски в вашем классе были?

— В нашем не было. Но вообще, хочу сказать, в школе не было понтов. Эти детки, они были одними из нас. Мы знали, что есть такие люди, но они никак не давали нам об этом знать. Конечно, про близких друзей я знал, что у Толика и Наташи Фельдман папа профессор, у Коли Цыбы – партийный работник, а у Сани Воронина – начальник стройтреста. Но, в целом, я не знал, какие социальные погоны у родителей моих друзей. Это не акцентировалось ну никак.

— Демократия?

— Абсолютно не показушно, просто и по-честному. Даже в голову не приходило, а может кому-то и приходило, но они не были в нашей компании. И на вечеринках, которые устраивались у нас по квартирам, тоже обстановка была хорошая, равная.

— Как это выглядело?

— Как обычно, была какая-то складчина. Ну, а дальше – как пойдет. Потому что разные ведь были компании… Помню забавный случай. Одна девочка, с которой я тогда робко дружил — Тома Хай-Цин , пригласила на свой день рождения. . Были ребята из ее класса – мои друзья… А, вскоре, предстоял КВН между нашими классами. Мы вышли на балкон с пацанами из команды будущих соперников, и они говорят: «Ну как, Борц, готовишься к игре?» Я говорю: «Да, вот дописываю» — и показываю им тетрадку. Они мне: «А ну-ка, дай. Давай посмотрим, что ты там написал». Я говорю: «Да, вы что ребята? Как это я вам вот так покажу то, что написал для своей команды?». А они завелись: «Дай, и все». Я понял, что надо предпринимать отчаянные меры — и выкинул тетрадку с балкона второго этажа. Они ломанулись по лестнице за этой тетрадкой, а я тем временем, не задумываясь, спрыгнул с балкона и, конечно, успел первым. Рукописи не попали в чужие руки. Ну, а вообще – на наших вечеринках мы пели песни, уже какие-то гитаристы начали появляться в наших компаниях… И, понятно, гасили свет и танцевали с девчонками, учились целоваться.

— В моем представлении, Игорь Львович, в 60-е годы в любой компании стихи читали, а не целовались!

— Да бросьте! Все у нас было, как у нормальных людей. Но и стихи тоже. Ну и КВН… Он меня к тому времени уже сильно увлек. У нас же была сборная 17-й школы, которая участвовала в межшкольном чемпионате Донецка — его проводил комсомольский штаб при Дворце пионеров, Елена Семина там этим делом руководила. Мы тусовались, придумывали, делали какие-то «накидки». Потом я это обрабатывал, в какой-то формат обрамлял. Мы ни сна не знали, ни отдыха. Пацаны могли позвонить мне ночью: «А вот Игоречек, есть еще такая идея». Дедушка с бабушкой укладывались раньше, и, слыша телефон, бабушка нервничала: «Опять тебе звонят! Что это за шутки среди ночи». Я накрывал телефон подушкой, чтобы не беспокоить горячо любимых деда с бабой – и внимательно прислушивался, не зазвонит ли телефон, не родил ли кто-то какую-то идею. Потом мы это читали друг другу. Когда стал писать песни, понятно, я их пел своим друзьям. А потом начал работать со СТЭМом ДПИ. Уже все началось всерьез…

«Наш волшебный мир на Семеновке сменили Черемушки»

— Ваш старый домик на Семеновке снесли в 60-х, когда там создавали новый современный микрорайон…

— Именно так. Снесли наш дом на 13-й линии, заплатили нам бешеные деньги, 110 рублей компенсации за 22 отличных плодоносящих фруктовых дерева. Большой был участок, и дед это очень любил, чего у нас там только не росло: и черешни, и вишни, и шелковица, абрикоса, сливы, яблоки… Но главная фишка нашего двора – это была сирень. Три огромных куста сирени, причем тот, который ближе всего рос к дому, служил чем-то вроде летней резиденции: дед прорубил в этом огромном кусте нишу, поставил туда кровать, возле нее стоял стол, была подведена вода. Мы там в теплое время ели, распивали вечерние чаи, а когда были каникулы, я валялся на этой кушетке на какой-нибудь старой фуфайке и читал, читал, читал…

— И вот в 60-е годы этот мир исчезает…

— Увы. Но удача заключалась в том, что как раз в этот же год, 1966-й, появился мир 17-й школы. Мозги уже просили рывка, начались поиски самого себя – что, чего и как, что ты сам умеешь и чего стоишь. 17-я школа с ее сильным подбором собеседников создала полное возмещение ушедшего мира. Это было очень увлекательно. Собственно говоря, это задало камертон уровню, оценкам, интеллектуальным маячкам на всю жизнь.

— Что досталось деду вместо его двора?

— Квартира на Черемушках. Но для них это был суррогат. По наполнению жизни совсем неравноценная замена. Меж тем моя жизнь была наполнена творчеством, общением, пошли первые КВНы, первые тексты, оформление моей основной в жизни функции «автор-режиссер». Тем временем дедушка и бабушка старели, у дедушки развилась сильная стенокардия, я по ночам бегал к телефону-автомату вызывать скорую, меня там уже узнавали по голосу. Это была своя драматургия…

— На какой улице вы поселились?

— На Цусимской. Не знаю, как вы относитесь к мистике, но дом был 17.

— Ваше фирменное число…

— Стариков я боялся одних оставить – даже к друзьям страшновато было отойти. А был первый международный советский клубный футбол: киевское «Динамо» играло с «Селтиком», Пузач тогда два гола забил. Пропустить такое нельзя было. А смотреть дома… Дед же был совершенно равнодушен к футболу. Я тогда ему говорю: «Дед, я знаю, что ты не любишь футбол, просто посиди со мной, я тебе буду все объяснять, потому что одному футбол смотреть неправильно».

— У вас уже тогда телевизор был?

— Да, «Рекорд», черно-белый, 30 сантиметров по диагонали. Что там можно было увидеть, сейчас понять трудно, но для нас это был целый мир. Вот мы смотрим по нему футбол, я все объясняю, и голы забивают, такой праздник. Заканчивается тайм, я спрашиваю: «Ну дед, как тебе?»  И дед на полном серьезе: «Интересно. А вот если пропади оно пропадом – тоже не жалко было бы». Такой был у него ситуативный , моментальный юмор. Видеть парадокс любой жизненной ситуации – это, пожалуй и есть «гвоздь из родного дома», который подарил мне дед Илюша для жизни.

«Бабушка ни за что не могла пропустить матч «Ювентуса»!»

— А на стадион вы ходили болеть?

— Конечно, всей школьной компанией. И пока я был в Донецке – ходили регулярно. А когда в 70-м году уехал учиться в Харьков, то когда была возможность, приезжал и тоже болел за «Шахтер».

— Помните времена кубкового взлета команды в 60-х?

— Прекрасно помню, хотя вообще-то я был еще пацаном. Был случай, когда я оказался со взрослыми в гостях – в шумной, но чужой мне компании. И мне, чтобы я не скучал, включили телевизор. А там как раз шел финальный матч Кубка СССР 1961 года «Шахтер-Торпедо». И уже чуть ли не на первой минуте Родин забабахал потрясающий гол из-за пределов штрафной площадки. Удар был парашютный, но такой силы, что торпедовский вратарь Глухотко не смог задержать мяч. Я начал рыдать от счастья, все прибежали, интересуются в чем дело. Я говорю: «Шахтер» выигрывает у «Торпедо»!. Взрослые мне: «Да ладно, не может быть! Ты, наверное, что-то перепутал». Их можно было понять: «Торпедо» тогда считался очень мощным клубом. Метревели, Воронин, Иванов… До перерыва они счет сравняли. Я выхожу на перерыв что-нибудь поесть, взрослые спрашивают: «Ну как?» Отвечаю: «1-1». Они мне: «А, ну понятно, сейчас все станет на свои места, «Торпедо» забьет еще парочку». И только я вернулся – наши опять забивают, Ананченко. Я опять кричу во весь голос. Опять взрослые прибегают – и не верят мне… В общем, очень хорошо помню этот матч, который принес «Шахтеру» первый титул в истории.

— А на стадион трудно было достать билеты? Он же маленький еще тогда был, без второго яруса.

— Трудностей не помню. Наверное, потому что, как я говорил, вся моя семья болела: и тетя, и дядька. У дедушки Йоси, маминого папы, был абонемент.  У них у всех были абонементы, они шли толпой, и я сними. Ну, а когда стали ходить нашей школьной компанией, брали билеты заранее, за 2-3 дня. У нас был свой любимый сектор на восточной трибуне, кажется 31 или 32. Трибуна, расположенная между центральной и штрафной линией, и мы брали второй ярус, чтобы видеть всю картину боя.

— Футбол занимал большое место в вашей жизни?

— Очень большое! Вспоминаю, как мы с Петей Переверзевым тренировали команду «Кожаный мяч» нашего района… Это были шестиклассники. И вот мы поехали на соревнования и нам сказали: «Будете играть вот с теми. Только они одни сегодня приехали. Больше нет команд». Мы глянули – а там всем по 14 — 15 лет, кони настоящие! Мы с Петюней протестовали, но нам сказали: «Ладно-ладно, все равно, они только сегодня приехали». Первый тайм наши пацаны, при всей своей отваге, продули 0:5. Мы переглянулись молча — и Петька стал надевать свои бутсы, а я — вратарский свитер (форму мы носили для тренировок). Никто из организаторов ни сказал ни слова. Мы расчертили пацанам «автобус» в защите  по гандбольным схемам. Продраться сквозь это было невозможно. Я со злости тащил все, что летело, а Петюня забил дважды. И тогда эти кони закричали: «А чего за них взрослые играют?!»  Была очень смешна эта их попытка установить справедливость!

— А если говорить о футболе высшего уровня?

— О, тут есть что вспомнить! Вот, например, в 1976 к нам приехал «Ювентус», чтобы сыграть матч Кубка УЕФА. В день матча – холодина страшная. Но на футбол собралась вся болеющая часть семьи. Бабушка оделась, как капуста. Дед ей говорит: «Эмма! Может, не пойдешь?». Она ему говорит: «Йосиф, ты что? «Ювентус» в городе!». Вопросов больше не было, мы все пошли: я, дорогая тетя, моя жена, дедушка и бабушка. Когда наши забили гол, все начали кричать толкаться — и как-то бабушку сбили с сиденья. Вот тут и сработало то, что на ней много было надето: бабушку быстро подняли и поставили на ноги – целую, невредимую и счастливую.

— Знакомые из известных футболистов были у вас?

— А как же! А уже намного позже, из Братска слал «Шахтеру» коллажные газеты перед их играми на еврокубки. Слал Володе Сафонову — мы дружили семьями. Стихи были вроде таких: «Спартаку, друзья, любой жребий одинаков. Лишь бы этот «славный бой» им судил Баскаков. Но «Шахтер» — иная стать. И сказать охота: к нам не мостится играть всякая харлота!»  Много лет спустя, когда Володю провожали в последний путь, его жена Оля вытащила из шкафа и показала мне эти газеты. Он их хранил. Это был очень близкий для нас человек. Когда у дедушки и бабушки отмечалась золотая свадьба, вдруг вошел Сафонов и подарил им мяч с автографами всего «Шахтера». Это была неописуемая радость!

«Для счастья тогда нужно было так немного!»

— Скажите, Игорь Львович, у вас к Черемушкам не было особого отношения? Я это время не особенно застал, но мне кажется, что тогда, в 60-х этот микрорайон воспринимали с пиететом, как что-то новое, передовое…

— Ну, не знаю… Я уже говорил, но повторюсь: 13-я линия — начало всех начал! Я скучал и по ней, и по нашему двору. Когда мы оттуда уезжали, я ходил с фотоаппаратом «Зоркий» и фотографировал каждый угол, каждую комнату, какие-то куски двора. В результате получился большой пакет фотографий, который и я смотрел часто, и дед. И, знаете… Вот сейчас, полвека спустя, я могу легко нарисовать план нашего двора и дома. НарАз ! Что сказать… Дед скучал по саду, он был мастер на все руки, сделал мне стол письменный и полку книжную над ним, которую я потом возил по всем хатам и городам, где жил. Деду не хватало этого всего, сарая с верстаком и инструментами, склада досок во дворе… Не знаю, как у кого, у нас не было пиетета перед Черемушками, потому что было очень уютно и классно жить на 13-й линии.

— Получается, на Черемушках не очень уютно?

— Не очень, потому что такую инфраструктуру трудно нажить еще раз. Ну, и люди… На 13-й линии я с детства всех знал. Там была другая жизнь – более яркая, что ли. Ведь для счастья тогда было нужно так немного!  Представьте мой восторг, когда мне подарили велик. Я на нем исколесил все линии, пацанов навещал, к родичам заезжал. Они жили и на 12-й, и на 9-й, и на 13-й, но ближе к трамвайному парку. Стоял где-то там на перекрестке телефон-автомат, где можно было звонить, не слезая с велосипеда. Я туда ездил с запасом монет-двушек — и звонил всем, кому нужно было. Друзьям, дедушке и бабушке вторым, всегда было, кому позвонить. А потом был высший шик, когда я возвращался, ехал по своей улице от ДМЗ, там было три квартала под горку. Я разгонял велосипед до такой степени, что ноги уже не успевали за цепью, крутились вхолостую. И – предел всего: когда велосипед максимально разгонялся, я бросал руль и причесывался.

— Красиво. Никогда никаких неприятностей не случалось?

— А как же, без этого в жизни никак. Как-то раз во время такого спуска на меня спустили овчарку. Мне казалось, что я только мельком на нее взглянул, но после того как я взглянул, я почувствовал сладкое чувство полета. Я перелетел через газончик, который был возле дороги, и шмякнулся на асфальт. Мой велосипед просто оделся на столбик. Собака стояла и лаяла на меня сумасшедшим гавком. С досады — я схватил ком земли, запустил в нее, она с визгом убежала. Моментально образовалась перебранка. Те, кто ее спускал, начали орать: «Что ты делаешь?» А жильцы, которые сидели на той стороне, куда я упал, начали орать: «А вы что сделали?» Кое-как я выкрутил руль в рабочее положение. На этом драйве, шоке, доехал до дома, благо оставалось пару кварталов. Зашел во двор, поставил велосипед, говорю: «Дед, я тут упал немного». Снял рубашку, штаны – и обнаружилось, что ободрано все бедро до колена и часть голени. Дед достал большой пузырь зеленки и ваты, чтобы мало не показалось, и говорит: «Готовься к армии, Игоречек. Солдаты не ревут». И начал меня красить этой зеленкой от подмышки и до подколенки. Я скрипел зубами, блестел глазами – но выдержал…

«Сначала «Кошачьим глазом» назвали не пивбар, а магазин»

— Если исключить 13-ю линию как нечто совершенно исключительное, какое донецкое место вы бы назвали любимым в Донецке?

— Возможно, бульвар Пушкина… Я его прозвал «аллеей радикалов», потому что фонари были похожи на математические знаки радикалов. Это было место юношеских дискуссий, рассуждений. Мы с моим другом Толиком Фельдманом часто там гуляли и дискутировали. Он жил на Пушкина, 32, возле Оперного театра, где был магазин «Магдебург». Мы ходили через весь бульвар — от бани до «Магдебурга» и обратно, нарезая бесконечные круги. Это могло продолжаться очень долго: дошли до дома кого-то из нас – а тема еще не исчерпана. Поворачиваем и идем назад. И так, пока не выговоримся до последнего.

— А как насчет нелюбимого места?

— Ну, не то, чтобы нелюбимое… Просто было такое место, которым меня постоянно «доставали». Это сквер Павших Коммунаров и его памятник. Меня друзья все время подначивали, что у меня в этом сквере памятник фамильный. Ну, вы понимаете – «Борцам за советскую власть». В слове «борцам» ударение на «О». Но сам памятник и сквер тут не при чем, у меня к ним никаких претензий. Неприятным местом была Студенческая больница, потому что у меня была юношеская язва и в возрасте с 19 до 24 не проходило года, чтобы я туда не загремел на 30-35 дней. А больше нелюбимых мест в городе не было.

— Получается, вы жили в мире с городом?

— В абсолютном. И особенно в таких точках, как «Деканат», «Кошачий глаз», «Уголек» — святые для каждого парня места.

— В «Кошачьем глазе» вы были завсегдатаем?

— Конечно, я же жил там рядом. С Красноармейской спуститься, один квартал по Университетской — и там он самый, «Кошачий глаз».

— Совершенно культовое заведение, по воспоминаниям людей! Чем оно было интересно вам?

— Я до сих пор говорю, что пиво – это не напиток, это беседа. Вот мы приходили туда какой-то группой, которой было о чем друг с другом поговорить, брали пиво, воблу. Существовала такая школа «школа питья пива по ДПИвски» — что можно пить пиво с воблой, а можно воблу с пивом. Если воблы мало, существовала определенная тактика: как с одним перышком, как с одним крылышком протянуть несколько бокалов пива. Мы приходили, обсуждали наши КВНовские репетиции, обсуждали футбольные матчи. Кстати, знаете этимологию названия «Кошачий глаз»?

— Кажется, там что-то круглое на витрине было?

— Да, но не на витрине пивбара, а рядом. Сам по себе, пивбар был как пивбар, небольшое помещение: стойка и столики стоячие, никакого яркого контента. Но рядом — магазин «Наука», и там в витрине стоял эллипсоидный макет Вселенной. Его назвали «Кошачьим глазом», а следом название перекочевало и на этот пивбар.

— Это напоминает историю пивбара «Чебурашка», который назвали так, потому что рядом находился одноименный детский магазин…

— Абсолютно прямая аналогия.

«С Донецком мы — в полной гармонии!»

— Игорь Львович, за что вы благодарны Донецку?

— Мне кажется, мы с ним были гармоничны. Мне нравился этот мир. Знаете, есть такая восточная загадка. Положили в большую бутылку яйцо, потом из него вылупилась птица. Она стала расти, стала большой. За ней ухаживали, все было хорошо. Вопрос загадки — как эту птицу сделать свободной, не разбивая бутылку? И я достаточно быстро ответил на него: она и так свободна, она вылупилась в этой бутылке, это ее мир. Так вот, я родился в Донецке, мне там было комфортно, я там состоялся как личность, я там нашел друзей, которых мне удалось не потерять по сей день, я там нашел профессию, и я там что-то сделал для родного города — такое, что родной город помнит до сих пор. Я не делал это нарочно, я просто так жил. Мне это было интересно. Я счастлив, что то, что мне было интересно, это было интересно многим дончанам. Я благодарен Донецку за эти толпы под Дворцом спорта «Дружба», когда мы проводили свои юморины. За эти бешеные аншлаги: 3,5 дня на 4 площадках, за конкурс «Донецкая красавица», про который специалисты, что со мной тогда работали в 1989-м году, и сегодня говорят: «Знаешь, Игорь, мы не видели больше такого нигде!». Это такое зеркало, в которое я смотрю спокойно, благодарно. Как сказал когда-то Виктор Конецкий: «Никто пути пройденного у нас не отберет». Это был классный путь. У меня есть песня по этому поводу:

«Я не ропщу, событий было много.

И чтобы скучно, не припомню дня.

Какая интересная дорога,

И как удачно, что она моя».

— Донецк для вас – это…

— …степной городок, который собрал меня в дорогу жизни и я его очень люблю. И желаю ему хорошего будущего!

Ясенов