Ровно в 15 часов к 3-му цеху подъезжал грузовик, крытый брезентом. Для нас это был сигнал. Побросав работу, мы спешили к проему в стене нашего 10-го цеха и, стараясь не высовываться, начинали наблюдать. Из недр 3-го появлялись ящики с болванками снарядов, которые аккуратно укладывали в кузов. Смотреть на это было волнительно, как будто мы присутствовали при начале Третьей мировой войны. Погрузившись, машина исчезала за углом, а мы возвращались к работе, понимая, что стоим, по сути, на передовой.

 

Наш поселок находился рядом с «Точмашем». Впрочем, название тогда было другое — ДЗТМ (Донецкий завод точного машиностроения). То, что он – военное предприятие, ни для кого не являлось секретом. Но мы как-то слабо это сознавали, пока не столкнулись воочию, попав сюда на производственную практику. Это было летом 1979 года. Мы закончили 9-й класс, а значит – подходил к концу цикл обучения рабочей профессии, вещь обязательная в школьном курсе, вещь священная. От физкультуры или украинского языка можно было как-то «закосить». От труда – не освобождало даже слабоумие.

 

На «Точмаше» нас, квазитокарей и недофрезеровщиков, распихали по разным цехам. Мы с Костей и Мишей попали в третий – совершенно мирный, где, как шутили местные работяги, «примусы починяли». Бог его знает, чем они, на самом деле, занимались. Мы, выполнявшие сугубо вспомогательные задания, до важных, окончательных процессов никогда не допускались. Но одно точно: этот цех не был военным. Практиканты типа нас, естественно, могли участвовать только в гражданском производстве. А соотношение мирного и немирного на «Точмаше» было примерно 50 на 50. Это не мы считали. Просто фразу: «Ползавода работает на войну» слышали не один раз.  

 

Пропускная система соответствовала. Помимо общей проходной (туда нам оформили пропуска, причем весьма добротно сделанные – самый солидный на тот момент мой персональный документ, солиднее, чем комсомольский билет), каждый военный цех имел еще собственное КПП, где сидел человек в сапогах и фуражке, с каменной мордой и немигающими глазами. Без документа на территорию завода, как нам сразу сказали попасть невозможно, лучше и не пытаться. Конечно, лазейки существовали. Может, люди через них на территорию «Точмаша» просочиться и не могли, но водка — да. Мы ощутили это, когда получили первую зарплату и надо было «выставляться» мастеру и бригаде.

 

Наше трудовое воспитание взял в свои мозолистые руки мастер Юрий Владимирович. Возможно, его фамилия была Никулин. Очень возможно. Совершенно тот же антропометрический типаж. Но при этом – суров, насуплен. Ждать анекдота от него было так же бессмысленно, как и наследства от несуществующего канадского дядюшки. Нас, троих практикантов, он называл «пионэры». Произносил это слово он бесстрастно, не вкладывая в него ни грамма зла, ни фунта презрения. Просто указывал нам наше место под солнцем. И слово это – «пионэры» — четко обозначало для нас, во-первых, наше человеческое ничтожество, во-вторых, нашу криворукость. Из нас троих только Костя был способен на относительный трудовой подвиг. Мы с Мишей за три года профессионального школьного обучения, по большому счету, хорошо научились только включать и выключать станок. Мы с Мишей были фрезеровщики. Костя – токарь. Может, тут и объяснение? Фрезерное дело, как известно, гораздо сложнее и многограннее токарного.

 

Юрий Владимирович передал меня в руки молодого специалиста, которого назвал бы «куратором», знай он такое слово. Моего куратора звали Петр, он жил тут же, на Путиловке, в пяти шагах от проходной, на улице Буслаева, рядом со старой водонапорной башней (в то время еще, кажется, рабочей). С Петром мы сошлись. Он был весел, беззлобен, мастеровит и падок до женского пола. Несколько раз мы ходили с ним обедать к нему домой, во двор, где его мать накрывала нам быстрый стол под чинарой. Конечно, без алкоголя – о том, чтобы на «Точмаше» кто-то появился бы с запахом в разгар рабочего дня, и помыслить было невозможно!

 

За месяц работы с Петром я научился большему, чем за три года в межшкольном УТК. И даже паз «ласточкин хвост» уже не казался чем-то космическим. Вообще, мы все трое прекрасно вписались в цеховую жизнь. Сделать это было нетрудно, если ты принимал ее законы и не строил из себя Бог весь что. Миша импонировал цеховой братве своей шустростью и хорошо подвешенным языком, Костя – смекалкой, а я – неподражаемым, развитым до совершенства умением уважительно слушать. В общем, нас признали, приняли, обогрели и попытались сделать людьми. Не слишком-то это получилось – практика продолжалась всего месяц, плюс на месяц мы там еще зависли добровольно, работая уже за деньги. Но «корочку» фрезеровщика второго разряда я там получил. В принципе, мог с ней идти дальше по жизни. Но не захотел.

 

Вообще, в цеху было интересно. Из всего механистического многообразия больше всего запомнился огромный пресс, ростом с Гаргантюа, от ударов которого дрожали стены, а сердце падало в носки. И еще – несколько немецких станков, ухоженных и даже в некотором смысле вылощенных. Почему-то их называли трофейными, но дата выпуска некоторых на корпусе была бессовестно послевоенной. Весь этот небольшой немецкий токарный эскадрон прекрасно вписывался в общевоенную стилистику «Точмаша».

 

Завод был не главным предприятием Донецка, но большим и престижным. Я очень гордился тем, что первую настоящую зарплату получил именно здесь. Конвертик с этими довольно скромными деньгами я принес домой и положил на стол – так, чтобы мама его сразу увидела, придя домой. И она его увидела. И купила себе на эти деньги серьги, а мне – какую-то полезную художественную книгу. Но это уже совсем другая история…