Мы с журналистом Андреем Зимоглядовым не приглашали их в Донецк — хотя, конечно, почли бы за честь и удовольствие прогуляться с ними по главной улице нашего города. Однако мы провели с ними столько времени, что могли без всякого напряжения представить себе, что бы сказали (а главное, написали) эти люди. Они — классики литературы XX века. Их литературная манера изучена вдоль и поперек. Их легко представить на ключевой артерии нашего странного, многоликого и потому близкого каждому творческому человеку города. Что бы они написали, побывав здесь?

 

 

Борис Акунин. «Особые ощущения»

Молодой человек, вышедший будто бы из ниоткуда к площади у заводских ворот, был высок, строен, широкоплеч, на мир смотрел ясными голубыми глазами. Ему необычайно шли тонкие подкрученные усики, а черные, аккуратно причесанные волосы имели странную особенность — интригующе серебрились на висках.

— Боже, как Донецк-то переменился, — прошептал молодой человек. — И город, и люди!

Взгляду его открылась широкая перспектива, уходящая вдаль. Раньше это именовалось «Первая линия». Молодой человек двигался по тротуару, оставляя за своей спиной уже давно не дымящиеся домны, помахивая стеком, и диву дивился, оглядываясь окрест. Ну просто рай! Мостовая получше, чем в Токио. А чистой публики сколько! Есть и попроще — те толкутся у обочины, нетерпеливо ожидая лихачей в механических пролетках с цифрой «2» спереди и на боку. Пролеток было много, однако же всех желающих лихачи развезти никак не могли.

— Должно быть, торжество нынче, — предположил наш герой. — Впрочем, нет: тут наверняка дела поважнее…

Эрнест Хемингуэй. «В наше время»

Мы все были пьяны. Один из нас то и дело натыкался на фонарные столбы и говорил: «Я пьян, mon vieux, я здорово пьян. Ох! Ну и накачался же я!» Мы были в нескольких метрах от Северного автовокзала, впереди виднелась троллейбусная остановка. Кто-то сказал: «Троллейбусная остановка». Это показалось нам ужасно смешным. Мы свернули к троллейбусной остановке. Подъехал троллейбус — весь облепленный рекламой. Они, было, полезли, но мы стали бить их наверняка. Они брали троллейбус приступом, но мы растянулись цепью и держались насмерть. Заграждение получилось совершенно идеальное. Кто-то попытался пролезть на переднюю дверь, но мы его ухлопали. На нем была пропасть всякой амуниции: бейсболка с футбольным мячом на козырьке, и автомобильный гудок, и целая связка воздушных шаров. Мы просто рассвирепели, когда узнали, что пива у них нет и нам придется заезжать в «Белый лебедь». Мы зашли в вагон. Мы чувствовали себя победителями. Кто-то из наших сказал: «А хорошо бы ребята из команды были сейчас с нами». Это показалось нам хорошей шуткой. В то время я был футбольным болельщиком.

Ирвин Уэлш. «Кислотный город»

Долбанные торчки, долбанные недоноски, долбанные, мать их, суки. Видели бы вы, что за бойню они устроили на Северном — это было, типа, как драный конец света и все такое. Я в эти игры не играю, но, типа, если ты перестаешь играть по их правилам, тебе нужно все время оглядываться, сечешь? Там есть пара настоящих топ-боев, двинутых футбольных торчков. В глазах — по футбольному мячу и смотрят на тебя так, что хочется, на хер, исчезнуть навсегда, испариться, слиться из города. Интересно, что бы сказал Шон Коннери, если бы он был, типа, дончанином? Наверное, что-то вроде: «Штарина, пора шваливать к чертям шобачьим». Но я-то знаю этот город вдоль-поперек, я здесь, типа, дома. Вон там, возле «Планетария» я познакомился с той шикарной телкой из центра, буфера у нее были просто отпадные. А на ДонУГИ мы с Уродом поспорили, что его зажигалка Zippo не долетит до открытой форточки на третьем этаже, но кинул он ее или нет, я уже не вспомню — был под дурью. А там, где теперь «Каприз», был «Светлячок» — подходящий гадюшник, если тебе больше некуда податься, конечно. И когда я иду по улице, я, типа, иду по своим гребаным воспоминаниям, просекаешь? Сложи все свои лучшие оргазмы, помножь их на тысячу, и все равно не поймешь, что это за кайф — чувствовать себя дома.

Василий Аксенов. «Площадь Идола»

Всякий знает в центре Донецка, среди его сумасшедших архитектурных экспрессий, дерзкий в своем шике, похожий на расписную бонбоньерку отель. К моменту нашего повествования мы видим 46-летнего плейбоя в отставке Андрея Арсениевича Лучникова в его личных апартаментах на «верхотуре». Этим советским словечком Лучников с удовольствием именовал свой исполненный пафоса номер, который имел удачу снимать здесь каждый раз, когда наезжал в этот шелапутный город.

Когда-то был ведь заштатный городишко, лежащий на унылых серых холмах, но после экономического бума перелома веков городская управа объявила Донецк полем соревнования самых смелых архитекторов мира, и вот теперь столица антрацитового края может поразить любое туристическое воображение. Лучников вышел на центральную площадь Идола, украшенную соответствующим многопудовым истуканом, стал активно перемещать свое 80-килограммовое поджарое тело между бесчисленными, диковатыми молодыми людьми. Поискав вокруг православный крест, не нашел ничего подходящего, но привычно отмахнул знамение… На что? На светофор, что ли, ублюдок? Да нет — на громадный экран, перед которым как раз и концентрировались диковатого вида люди. Что они смотреть-то собрались, господи, в таком-то количестве?

Стивен Кинг. «Безнадега»

Он за столиком у окна, стараясь не привлекать к себе внимания и в тоже время выглядеть так, будто для него это обычное дело — сидеть за столиками у окна в таких роскошных ресторанах. Еда не лезла в горло, желудок жгло, словно десятки гигантских отвратительных пауков перебирали там своими мохнатыми лапами, жалили его внутренности. Он потянулся к бокалу, зная, что если бокал звякнет о краешек тарелки, сердце его разорвется. «Ты — настырный сукин сын, — повторял он про себя, — настырный сукин сын, НАСТЫРНЫЙ СУКИН СЫН».

Все началось так просто, как будто не могло не начаться. Они возвращались со смены — ДДДТ, когда его отец остановился перед шикарным фасадом с золоченой табличкой Donbass Palace. «Знаешь, — сказал отец, — я всегда хотел для тебя другой жизни. Хотел, чтобы ты стал адвокатом или политиком. Я хотел, чтобы ты жил в таком вот месте. И чтобы от тебя пахло дорогим мылом и успехом». Отель, старый отель, хранящий под свежей штукатуркой свои древние тайны, будто бы наблюдал за ним. И когда он принял решение, тысячи огоньков, рассыпанных по каменному телу гостиницы (всего на мгновение, но он заметил) вспыхнули ярче.

Два месяца он экономил на всем, на чем можно сэкономить. Он даже продал старый мотоцикл брата (покупателю не нравилась надпись на баке «классный сукин сын», и цену пришлось сбросить). И вот теперь он сидит за столиком, стараясь стать прозрачным, чувствуя, как сдвигаются вокруг него каменные стены. ДДДТ. День — Другой, Дерьмо — все То же.

На белоснежную скатерть легла тяжелая тень официанта, и он почувствовал, что по ноге у него бежит горячая струйка мочи. Негнущимися пальцами он придвинул к себе счет. И вдруг понял, что кричит — пронзительно и страшно.

Агата Кристи. «Загадка оранжевого цвета»

Управляя своей маленькой машиной, Люси Айлесборо проехала по широкой, заполненной разнообразным транспортом улице этого странного гигантского поселения, так не похожего на милые ее сердцу городки Средней Англии. Справа на нее надвинулась громада варварского собора, весьма странного вида, выглядевшего, будто в нем никогда не ступала человеческая нога. Сбоку и сзади от огромного сооружения виднелись какие-то постройки, теперь почти развалившиеся, то ли от повреждений, полученных во время войны, то ли просто от запущенности. Каменные ступеньки и ограда, видимо, делались с большим старанием. Золоченое изваяние, изображавшее ангела, настроило Люси на грустный лад. Она вспомнила своего отца, викария Сент-Олбанского прихода.

Люси остановила машину у статуи ангела и вышла на тротуар. Неряшливо одетая женщина, вытирая руки о фартук оранжевого цвета, смерила чужестранку подозрительным взглядом. Отчего-то Люси стало неуютно. Внутренний голос подсказал ей, что причина, должно быть, в отсутствии оранжевой детали в ее одежде. И она купила у торговца, расположившегося неподалеку, симпатичный теплый шарфик с непонятной для нее надписью. Ей сразу стало как-то уютнее…

Курт Воннегут. «Фокус-покус»

Вот, что сделал Килгор Траут. Спустя 73 года с того момента, как он появился на свет, увидевшая его крошечную сморщенную мошонку медсестра воскликнула «Дин-дин-дон!» Спустя одну мировую войну и одну Нобелевскую премию мира, присужденную человеку, выдумавшему водородную бомбу. Спустя два тура президентских выборов и одну «оранжевую революцию». Килгор Траут зашел в «Белый лебедь», чтобы купить себе йогурт. О том, что йогурты обычно не продаются в универмагах, он не подумал. Такие дела.

Килгор Траут был небрит, а пахло от него горчичными газами и розами. Он стоял, источая запах горчичных газов, а вокруг него били фонтаны, светились витрины свежепостроенных бутиков, сновали хорошо одетые, очень спешащие по своим смешным делам люди. Килгор подумал, что напишет об этом рассказ и назовет его «Ничего смешного». А потом он увидел эскалатор и понял, что пространственно-временной континуум можно представить себе в виде эскалатора, где каждая ступенька — маленький отрезок времени или, если хотите, пространства. А значит, за 60 секунд, которые он потратил на эту мысль, случилось 60 Килгоров Траутов, стоящих у 60 эскалаторов в 60 магазинах с названием «Белый лебедь». «Дин-дин-дон! — подумал Траут. — Не многовато ли?»

Виктор Пелевин. «Шлагбаум и пустота»

В Донецке строят небоскребы, съедают тонны шаурмы и вчиняют миллиардные иски. Сюда стекаются деньги и немного увлажняют здешнюю жизнь перед уходом в оффшорное гиперпространство. Помнится, ты говорила, сестрица, что основное противоречие современной эпохи — противоречие между деньгами и кровью. В Донецке его остроту удается сгладить за счет того, что кровь льется далеко, а деньги всегда у кого-то другого.

Я сижу возле стадиона с оранжевыми буквами по фронтону. Оранжевый цвет — как он понятен нам, оборотням! Перед стадионом — изваяние в трусах и с длинным шестом в руках. Наверное, именно это сочетание — трусы и шест — и может служить квинтэссенцией здешнего мироощущения. Впрочем, донецкая жизнь настолько самобытна и неповторима, что нужен провидец вроде Освальда Шпенглера, чтобы верно ухватить ее суть. С точки зрения Шпенглера, в основе любой культуры лежит некий таинственный принцип, проявляющийся во множестве не связанных между собой феноменов. Например, есть глубокое внутреннее родство между круглой формой монеты и стеной, окружавшей античный город, и так далее. Я думаю, займись Шпенглер современным Донецком, он бы не упустил этой безусловной экзистенциальной связи между трусами и шестом. Мы-то с тобой понимаем, о чем речь.

Мы с тобой видели все это еще до того, как в здешних краях было совершено первое зачатие. Но есть и различие, и весьма принципиальное. В древние времена в Поднебесной любой чиновник стремился принести пользу на всеобщем пути вещей. А тут каждый ставит на этом пути свой шлагбаум, который поднимает только за деньги. Шест символизирует этот вот шлагбаум, а трусы — эти вот деньги…

Извини, допишу в следующий раз. Тороплюсь — на стадионе с оранжевыми буквами начинается зрелище, в котором будет участвовать команда в оранжевой одежде. Стараюсь не пропускать ни одного их представления. Мне, как известной мастерице любви, выделяют шикарное место. Нам, оборотням, так легко заморочить людям голову…

 

Из книги «Город, который построил Юз»