07.10.2009

Проспект павших Коммунаров. Рыковский азимут

По иронии судьбы, сейчас он – самый длинный проспект в Донецке. По нему мы прошлись с уроженцем нашего города, а ныне – гражданином Израиля Михаилом Кагановичем. Компаньон вполне логичный: дед Кагановича был одним из продотрядовцев, попавших в засаду белобандитов. Правда, деду Кагановича удалось спастись. И хорошо. Если бы погиб – я бы лишился изумительного попутчика, в котором знание города живописно сочетается с умением рассказать об этом.

Осовиахим

Остатки настоящей Юзовки – зрелище и любопытное, и жалкое одновременно. На своем стартовом отрезке проспект Павших Коммунаров пронзает участок старого города, пока еще слабо тронутый архитектурным штурмом и натиском. Слева, с севера, угрожающе надвигаются небоскребы – всякие «Королевские башни», «Грин Плазы». Они неспешно вползают в старый город, выгрызая в нем свои лакуны. Со временем, наверное, все здесь сольется единым Манхэттеном. Древняя Юзовка демонстрирует готовность уступить неизбежному: на стене покосившегося домика – надпись «Продается двор»,  рядом – строительный кран в активном состоянии. Стрела, как перст судьбы, протянута по направлению к явно обреченному дому.

И все же, все же – пока любителю старины есть на что посмотреть. Каганович увлекает меня на улицу Коваля, чтобы показать на одном доме низкохудожественный барельеф – знак «Осовиахима». Для тех, кто забыл – это довоенный аналог ДОСААФ. Вы не знаете, что такое ДОСААФ? Ну… В общем, это добровольное общество мазохистов по принуждению, которых заставляли бегать в противогазах. Считалось, что так надо готовиться к войне. Осовиахимовский знак напоминает о временах, когда по проспекту Павших Коммунаров гарцевали конные милиционеры в белых шлемах, а на девушек смотрели не только как на потенциальных жен, но и как на возможных парашютисток.

Я не застал это время. Все, чем я мог похвастаться перед Родиной – это несколько значков ГТО. Был такой спортивный комплекс, которым у советской молодежи компенсировали комплекс другого рода – олимпийской неполноценности. А еще я отдал Родине несколько бессонных ночей в трамвайном парке на улице Павших Коммунаров. Здесь работала кассиром моя бабушка – я до сих пор уверен, что никто не мог быстрее и точнее ее пересчитать и рассортировать кучу разнокалиберной мелочи. Она брала меня с собой на дежурство, когда не с кем было оставить дома (такое случалось). Не думайте, что это было такое простое дело – переночевать в трамвайной конторе! По всему парку гуляла жуткая история об убийстве кондуктора 10-го маршрута. Сумку с мелочью забрали и выпрыгнули в осеннюю темноту. Довезти подругу до парка вагоновожатый не успел. Рассказывали, что убийцу (абсолютного придурка!) быстро выловили где-то на нижних линиях, рядом с трамвайным парком. Но все равно, дежурить с бабушкой было страшно. Подспудно я понимал, что придурок в районе проспекта Павших Коммунаров – наверняка не один.

Начальный отрезок проспекта Павших Коммунаров дает нам с Кагановичем громадную пищу для наблюдений и обобщений. Отмечая любопытные детали на домах – наличники, ставенки, контрфорсы – рассуждаем о том, что стандартизация строительства решила жилищную проблему, но самовыражаться стало некому и некогда. В старой Юзовке что ни дом – то своя песня. Но согласился бы я жить в домике на Павших Коммунаров? Не знаю, не знаю…

Спускаясь к Кальмиусу, мы с Кагановичем как раз и направляемся в мир сплошной стандартизации.

Левобережье

Настоящий Кальмиус, как я уже когда-то где-то отмечал, настолько невыразителен, что показывать его гостю города совсем не обязательно. Тем более, что были прецеденты. Один человек из братского города Шеффилд был как-то вывезен местными молодыми энтузиастами на мост по проспекту Дзержинского. Вначале его повернули лицом на север – и он увидел широкую речную гладь с утками и пляжами. Потом его развернули на 180 градусов – и он узрел под своими ногами мутноватый узкий поток, по которому не всякое утиное семейство проплывет. Когда ему сказали, что это одна и та же река, он обиделся, подумав, что его глупо разыгрывают. «А просто в этом месте русло сужается, потому что тут  свалены тела жертв сталинских репрессий», — сказал один из местных, остряк, недопуганный «конторой». И англичанин сразу успокоился…

Сразу за Кальмиусом начинается Левобережье. Эти края никто так не называет – и, наверное, уже никогда так не назовет. Проект донецкого метро постепенно уходит в небытие, а это значит, что никогда не возникнет в этих краях станции «Левобережная», запланированной на первой очереди первой линии. Но как же назвать этот район?

Здесь мало кто жил, пока не началось массовое строительство 60-х. Потом побережье связали с Рыковкой – старым районом, одним из тех, которые сформировали Юзовку. Но внятного жилого единства не получилось. Пространство разорвано на куски: легкоатлетический манеж, мотодром. Обувное предприятие «Контур». А где же знаменитый «безалкогольный завод», в существование которого мало кто всегда верил (как это, чтобы целый завод – и без алкоголя?)? Он исчез. Испарился, как спирт на морозе. Зато появился завод «Олимп», продукция которого не несет никакой двусмысленности.

В перестроечные времена Левобережье изрядно переколбасило. Объекты изменили свою суть, обзавелись двойным смыслом. Мотодром постигла самая радикальная трансформация. До середины 80-х здесь еще ревели моторы, проходили этапы чемпионата СССР по спидвею. Смутно помню такие громкие названия на афишах, как «Сигнал» (Ровно), «Турбина» (Балаково),  «Тайфун» (Элиста). Почему донецкий спидвей безнадежно умер, мне не известно – в лучшие времена наши парни могли дать жару любому сопернику. Но в конце 80-х, когда кому-то в голову пришла гениальная идея использовать мотодром для вещевого рынка, никакой другой альтернативы уже не было. Вместо мужественных гонщиков эпоха безвозвратно востребовала продавцов «варенок» и слаксов. И, что самое обидное, народ не просто безмолствовал – но с готовностью воспринял!

В общем, название «мотодром» в современной истории города к спорту не имеет никакого отношения. Многие уже уверены, что это такой странный синоним рынка.

С гоночной тематикой перекликается мозаика на торце здания, смотрящего на мотодром. Красная звезда, овал стадиона, спортсмен на трассе… Художественного в ней мало, но своеобразие местности она придает. Рассказывают, что в начале 70-х райкомы партии обязаны были следить за наличием такой полуосмысленной эстетики на своей территории. Попытки художественного дизайна брежневских времен рассеяны по всему городу. Поступают с ними безжалостно. Скажем, на фабрике игрушек был известный барельеф, воспевавший это благородное производство. Попробуйте-ка найти сейчас этот пафос времен!

Рыковка

Когда все только начиналось, Рыковские рудники пользовались недоброй славой. Было несколько аварий, в которых погибало несколько десятков людей. То ли из-за близкого общения со смертью, то ли потому, что здесь была уже территория Войска Донского, рыковский народ отличался особенной неукротимостью. Известна большая пасхальная буза 20-х годов: совершенно перепившийся народ навел такого шороху, что милиция своими силами справиться не могла. Порядок восстановили подкрепления и протрезвление.

По пути в светлое будущее поселковые традиции как-то подрастерялись. Даже само название – Рыковка – вышло из употребления. Хотя террикон шахты «Итальянка», вокруг которой группировался поселок, никуда не делся – сглаженный временем, покрытый зеленью, он напоминает о временах для кого славных, для кого мрачных. Согласитесь, это очень по-донецки диалектично: оптимизм рядом с депрессией, роза на фоне терриконов…

Мой прадед Степан Лаврентьевич приехал в Юзовку из Смоленской губернии, будучи к тому же человеком болгарских кровей. А женился на девушке из казачьей семьи, что было непросто: будущий тесть относился к будущему зятю очень взыскательно. Так вот, девица, которую прадед выбрал в спутницы жизни (и, надо признать, выбрал – так выбрал!), жила на Рыковке. Представьте себе, что вам для презентации себя в качестве жениха каждую неделю, намылив шею, надобно наносить визиты в Днепропетровск. Вот по дореволюционным меркам, поездка на Рыковку была чем-то похожим. Помню, даже в 70-е годы прошлого века о наших родственниках с той стороны Кальмиуса ходили какие-то сумрачные легенды. Я был мал, восторжен и насторожен. Я воспринимал родственников, которых не видел ни разу, как волосатых аборигенов с острова Кергелен.

Рыковка всегда была землей антиподов.

Мы идем с Кагановичем по проспекту Павших Коммунаров, который связал Рыковку с центром уже после того, как исчез сам топоним. Никаких признаков особой жизни. Хотя… Вот на балконе, увитом пластиком – пальма. Чем не признак туземной сущности Рыковки? Человеку, который, подобно мне, коллекционирует пальмы в Донецке (чтобы хоть как-то объяснить наличие этого растения на гербе области) – еще один кирпич в стене. Пальма на бульваре Пушкина. В кафе на Петровке. На стене дома по улице Кобозева. И вот теперь – на Рыковке. У нас, как минимум, субтропический город…

Мы с Кагановичем выходим на площадь Калинина. По злой иронии судьбы, она находится в жестком отрыве от другой площади, на которой находится памятник Михал Иванычу и райисполком его имени. Впрочем, не стоит заморачиваться чиновничьей логикой – гадать, что и почему названо так, как названо. Площадь Калинина – замечательный сквер, на углу которого сохранились остатки гастронома. Того самого гастронома, где окончательно «догонялись» те саамы «павшие коммунары», о которых было говорено в начале главы. На аллеях сквера – молодые мамы с колясками. Просто парад молодых мам. Возможно, их изобилие как-то связано с близостью роддома, в котором, между прочим, появилась на свет и любимая дочь моего спутника?

Синхронно зажмурив глаза, мы с Кагановичем по-кампонелловски представляем картину зеленого рая, в который могла бы превратить площадь Калинина чья-то добрая воля. Сюда бы фонтан, да розарий, да хорошую плитку на дорожки… Открывая глаза, видим довольных мам. Им с их колясками хорошо и так. Умение довольствоваться тем, что есть – тоже типично донецкое свойство.

Тут мы очень кстати вспоминаем магазин «Перспектива» на углу проспекта Павших Коммунаров и улицы Мушкетовской. Помещенный в ground floor облупившегося трехэтажного здания, он своим названием не дает слишком загрустить.

Оптимизм

Памятные знаки рыковского оптимизма не нужно даже слишком искать. Они сами наворачиваются на глаза. Стоит только продолжать движение.

Какие-то подъездные пути. Обычная «железка», поросшая бурьяном. Ворота с пиками наверху. Обычное зрелище для этих мест, суть которых – неравноправный симбиоз торжествующей промзастройки и вяло сопротивляющегося жилья. Но рядом… Рука тянется к фотоаппарату. Несколько торопливых кадров. Как неизбежная реакция – из вахтерки выкатывается тетенька с вечным риторическим вопросом: «Что вы снимаете???» Как ответишь на этот вопрос? Не станешь же рассказывать, что здесь, в глубинах Рыковки, ты нашел такой симпатичный привет из глубины веков, какому, ты был уверен, тебя уже здесь не подвергнут? Тем не менее, рассказываешь. Видишь, что не очень-то верят. А ведь говоришь чистую правду.

Не сказать, что это здание – чудо архитектуры. Но на фоне бетонных коробок и колючей проволоки (коими изобилует эта часть города) оно выглядит ошеломительно освежающе. Не буду называть предприятие, в нем укрывшееся (к моменту выхода книги оно может и вовсе изменить дислокацию) – но здание, здание… Терракотовые наличники на светло-коричневом кирпичном фоне рождают ассоциации с древним Египтом, а декоративные фонари у проходной – его усугубляют: вспоминаешь сфинксов на Университетской набережной в Питере.

Это я к чему? Рыковский оптимизм – дело наживное. Было бы желание. Хотя и пессимизма в этом районе, конечно, хватает.

Память

В конце 20-х годов между Рыковкой и Мушкетово существовала огромная пустошь. Сейчас, если посмотреть на это место с высоты Google Earth – сплошной зеленый массив. Но не ищите здесь парка, сквера или оазиса. Зеленый массив отмечает участок, занятый Мушкетовским кладбищем. Похоже, деревьев здесь – больше, чем во всей Рыковке и Мушкетово, вместе взятых. Да и вообще, наши с вами кладбища, уступая западным в ухоженности и чистоте, легко «делают» их по части насаждений…

В общем, проспект Павших коммунаров и начинается, и завершается скорбным местом. А в середине его – еще более невеселый мемориал. Памятник донецким жертвам Холокоста, евреям, сброшенным фашистскими оккупантами в шурф шахты 4-4 бис. Надо было пройтись по проспекту с человеком по фамилии Каганович, чтобы, наконец, попасть в это место, о котором слышал тысячу раз. Второе по количеству жертв захоронение в Украине (после Бабьего яра)… От гражданской жизни мемориал ограждает железные ворота. Каганович открывает их без труда, поднимается по ступенькам с почтением в движениях. Тишина и безлюдие. У одного из колодцев – несколько букетов. Видно, что за мемориалом следят, но денег на все не хватает. Такую картину наблюдаешь в квартирах аккуратных пенсионеров: благообразный упадок…

Здесь погибло около 100 тысяч человек, по одним меркам (а по другим, существенно меньше). После освобождения начали вытаскивать из шурфа останки, опознали 2 тысячи несчастных. Все, что удалось извлечь, похоронили на Мушкетовском кладбище.

Кого тут только нет – на Мушкетовском кладбище! Невинно убиенных евреев. Безвременно усопших журналистов. Милиционеров и шахтеров, погибших на производстве. Воинов, отдавших жизни за нас. Бизнесменов и просто девушек. Мушкетовское кладбище до последнего времени считалось «центровым». На его аллеях удивительно покойно. В лучшем смысле этого слова. Впрочем, может быть, это – потому, что тут нет моих близких.

Хотя – как это нет? Дмитрий Корнилов, гениальный донецкий педагог и журналист, был парадоксально близок мне при жизни, хотя тогда, 10 лет назад, казалось, что более въедливого человека земля не рождала… Несу цветы на его могилу, размышляя о том, насколько все-таки справедливо старинное донецкое правило: если тебе некого проведать на Мушкетовском кладбище – значит, ты не дончанин.

Транспорт

На подступах к Мушкетовскому кладбищу, на придорожных столбах – листовки с обещанием исцеления больных. В соседстве со столь скорбным местом это выглядит издевательски. Но действует, видимо, неотразимо.

Любое кладбище – вариация на транспортную тему. Кто такой Харон, как не начальник поезда, в известном смысле? Поэтому железнодорожная ветка на станцию Мушкетово, через которую переступаешь, завершая путешествие по проспекту Павших Коммунаров – вполне логична в сочетании с главной городской юдолью скорби.

Эта «железка» — историческая «железка». У Донецка несколько таких магистралей, на которых, как на костях, наросло «мясо» миллионного города. Мушкетовская ветка – одна из них. В свое время по ней выходили к очагу, теплу и еде все заплутавшие в закальмиусской степи. Наш донецкий фольклор хранит предание о мальчике, который в полусне свалился с саней и очнулся в снежной пустыне без всяких ориентиров. Как известно, ресурсы человеческого организма неисчерпаемы. Около недели мальчонка блуждал в непонятках, без еды (если не считать трех корочек хлеба в кармане) и воды (без учета активированного снега), пока не набрел на Мушкетовскую ветку. Пошел по ней в сторону заходящего солнца – и оказался… Ну, конечно же, на Рыковке!

Ясенов