Нашу жизнь иностранцу и сейчас нипочем не понять, а уж весной 1991 года — и подавно. Тем более, если он представлял глубокий Запад. Весной 1991 в Донецке наметился очередной шахтерский бунт, причем очень мощный. Это наложилось на дрожь самой системы — тогда все ожидали неизбежной гражданской войны. На Западе следили за нашими конвульсиями с напряженным вниманием. Для пущего погружения в тему газета The Times, этот апологет свободной прессы, прислала в Донецк своего корреспондента по имени Тим. Он вышел на городской стачком, а тот — на газету «Город», которая со стачкомом очень дружила. А в газете «Город» свободно знал английский только я. Так все и сложилось.

Меня приставили к нему переводчиком. Корреспондент был примерно моих лет — под 30. Несмотря на молодые годы, он был тертый калач и видал виды. Пару лет работал где-то в Латинской Америке, где был укушен скорпионом. Участвовал в разборке Берлинской стены. Прыгал с парашютом раз 50. Короче, удивить его было трудно. Он работал очень профессионально — не вникая в ненужные мелочи, не задавая мне лишних вопросов, ухватывал главное, чувствовал, когда говорят важное и именно это просил меня перевести ему. Легко общался с шахтерами и очень расстроился, когда ему запретили спуститься под землю на шахте Засядько. Был, кстати, очень впечатлен харизмой Е. Л. Звягильского, который, по словам Тима, мог бы вполне вписаться в британскую политическую систему.

В общем, удивить его было невозможно. Но редакция газеты «Город» смогла. Когда я привел его туда попить чаю после наших скитаний по Донецку, нашим глазам предстала картина вполне своеобычная для меня, но совершенно революционная для Тима. Дело в том, что тогда «Город» тогда временно не выходил — Донецкий горсовет (наш учредитель) не мог обеспечить нас бумагой. Но из-за отсутствия в природе интернета, на работу мы все приходили исправно и сидели в редакции, развлекая друг друга всякими байками. А чтобы было еще веселее, закупали в промышленных объемах семечки и щелкали их с утра до вечера. На нашем большом редакционном столе всегда высилась гора шелухи — символ нашего свободомыслия.

И вот, представьте, я завожу туда Тима, предварительно предупредив, что сейчас он увидит редакцию самой демократической газеты в мире (ну ладно, в Донецке) — и что он видит? Десяток людей, занимающихся только тем, что сидят и щелкают семечки! Занятие и само по себе дикое, с точки зрения британца (никто у них там этого не делает), так еще и в разгар рабочего дня, когда каждый редакционный боец должен держать одну руку на пульсе событий, а в другой — дымящийся телефон. Вежливый Тим в глаза нашей редакции не сказал ничего, но мне впоследствии свое недоумение высказал без обиняков. По его словам (британский юмор!), ругня в троллейбусе была больше похожа на газетную работу, чем наши редакционные посиделки.

Я, как мог, объяснил Тиму ситуацию, выдавая семечки за наш национальный стимулятор мозговой деятельности, а наше безделье — за медитацию перед новыми свершениями. Он поверил моему объяснению. Вообще, он как-то быстро проникся ко мне необыкновенным доверием — вполне объяснимо, если учесть, что я был его единственной связующей нитью с окружающей реальностью. Расставаясь, он подарил мне банку жасминового чая, своего любимого. Жестяная банка была божественно красиво — тогда такие яркие штучки у нас еще были в диковинку. Я сразу прикинул, как она у меня будет замечательно выглядеть на столе как емкость для всякой канцелярии. Сам чай был говенным — Тим пробовал меня им угощать. Дома я первым делом высыпал его в мусорное ведро. И очень удивился, когда вместе с чайной пылью из банки выпали какие-то бумажки. При ближайшем рассмотрении они оказались тремя купюрами по 25 рублей. Так меня отблагодарили за замечательное сотрудничество. Деликатный Тим побоялся вручать мне деньги в открытую — наверняка, чтобы не оскорбить. Ну я же говорю — иностранцу не понять наши тела и души!