Свет «Маяка»

В каждом магазине есть главный человек, и совсем не обязательно это – завмаг. В «Маяке» главным мне всегда казался гравер Михаил Григорьевич. Наверное, он был еврей, что в бархатные 70-е годы ничего не усугубляло. Носатый, как ара, с писклявым голосом и сросшимися персидскими бровями, Михаил Григорьевич царственно восседал в своей будочке на первом этаже. С кем попало он не заговаривал, но мой дед его знал по какой-то предыдущей жизни. Деда звали Михаил Васильевич. Когда они сходились, разговор получался  такой, что в его тени могли отдыхать и Шекспир, и Тарантино. «Здорово, Миша!» — «Здорово, Миша!» — «Как дела, Миша?» — «Нормально, а у тебя, Миша?» — «Нормально!»

Я был уже достаточно высок, чтобы заглянуть в стеклянную будочку гравера. Разговаривая с дедом, Михаил Григорьевич небрежно перебирал пальцами сокровища, лежавшие в ящике – часы, кулоны, такое. Неискушенному глазу эта рухлядь казалось несусветным богатством. Понять, что Михаил Григорьевич ею не владеет, я не мог и не хотел. Да и держался он с ротшильдовской помпой. Дед – простой ветковский шахтер – был птицей совсем иного полета. Я не мог понять, что их объединяет и почему Григорьевич снисходит до Васильевича.

Гораздо позже и очень случайно я узнал, что мой дед однажды здорово выручил гравера, одолжив ему какие-то критические 50 рублей. И что Михаил Григорьевич совсем не имел папой Ротшильда, как можно было подумать, глядя в его стеклянную будочку…

Резиденция гравера располагалась так, что ее обитатель и должен был казаться главнокомандующим — на перекрестке, у стыка главного корпуса и заднего крыла, у двух лестниц, синхронно ведущих на второй этаж. Рядом продавали головные уборы – самый что ни на есть ходовой товар, народ там всегда толокся, как на Привозе. Помню, мой отец как-то сказал, что только здесь в Донецке можно купить настоящую «федору» (что не мешало ему самому ходить в сиротской шляпе молдавского производства).

В начале 60-х еще не было «Белого лебедя», поэтому «Маяк» притягивал не только близлежащие Ветку с Путиловкой и Гладковкой, но и районы, гораздо сильнее ориентированные на центр. Тем более, что «Маяк» предлагал и некоторые неповторимые «заманухи». Например, продуктовый магазин, торцом выходивший на улицу Батищева. Как он назывался? «Дары» чего-то. То ли морей, то ли полей. Он мог в равной степени претендовать на оба названия, потому что в одном его крыле продавали овощи, а в другом – рыбу. В нашей семье магазин считался очень хорошим, сюда имело смысл выбираться. Рыбный отдел, помимо ассортимента (почти всегда – с каким-то сюрпризом, неизбежно порождавшим очередь), славился бассейном, где плавали настоящие рыбы (не для продажи). Эта емкость в середине зала была, по тогдашней моде, отделана бело-голубой керамикой, она интриговала, как ярмарочный аттракцион. Мы с пацанами мечтали свалиться туда однажды и повеселиться на славу. Нам этого так и не удалось сделать.

Возможно, как компенсация, в самом «Маяке» была территория, придуманная специально для нас. Огромный детский отдел на втором этаже. Сейчас мне кажется, что там продавали все. Допустим, я преувеличиваю. Допустим. Но в наших мечтах, именно здесь, на втором этаже «Маяка», реализовывались все желания – стоило только хорошо попросить. За неимением Бога, которого, как нас учили, нет, оставалось просить родителей. Иногда это срабатывало. Именно здесь мне, после моего многомесячного нытья, купили трехколесный велосипед – первый в моей сложной карьере. Кроваво-красный, небесно прекрасный… Что сравнить по силе эмоций с моментом, когда я почувствовал себя обладателем персонального транспорта? Разве что – жуткое разочарование, когда мне пообещали купить венгерский конструктор (с настоящими маленькими резиновыми колесами – я мог бы сам строить корявые автомобили)… Пообещали – а потом, увидев цену, замялись и отказали. Все знали, что венгры веников не вяжут. Но чтоб настолько!

Конструктор мне потом все равно купили. В другом месте – но все равно за ту же цену. В сети советской торговли цены были подстрижены под одну гребенку….

В «Маяке» лично у меня хранился свой скелет в шкафу. На первом этаже, в левом торцевом отделе, работала продавщица, предмет моего обожания. Убейте, не помню, что там продавалось – но будьте уверены: каждый раз, посещая «Маяк», я находил повод туда наведаться. Что меня привлекало? Необыкновенные, огромные синие глаза, плюс шикарная прическа радикально желтого цвета, столь популярного тогда. Тем самым, девушка бессознательно демонстрировала цвета украинского национального флага (о котором, впрочем, мало кто подозревал). Она была красива, как французская актриса, так что, для самоудовлетворения, не требовались никакие открытки с киногероинями – достаточно было взять ноги в руки и прийти в «Маяк».

Это был мой личный скелет. Еще один мы с пацанами делили на всех. На втором этаже работал стол раскроя. Дамы, купившие ткань, могли сразу прибросить там будущий наряд по фигуре, часто – весьма нестандартной. Руководила процессом тетенька лет 35 (для нас тогда это была тетенька) с грудью, которую причислить к пятому размеру – значить, нанести ей жестокое оскорбление. Иногда раскройщица так увлекалась, что, наклоняясь над тканью, забывала контролировать декольте, и огромные полусферы почти полностью вырывались на волю. У нас была идеальная позиция для наблюдения – за одной из колонн, напротив отдела  бытовой техники, где вечно толпился народ и до нас никому не было дело. С такой раскройщицей нам не требовались эротические открыточки по 30 копеек штука!

«Маяк» появился в конце 50-х, вокруг еще почти не было многоэтажных домов. Новый универмаг высился, как флагман под парами, посреди одноэтажного моря. А за ним, как специфический фон, торчал старый ветковский террикон. Потом вокруг понастроили всякого. А террикон к концу 60-х, наоборот, убрали. В итоге, ландшафт совершенно изменился – и «Маяк» затерялся в эскадре образцов нового стиля. Это попытались исправить в 1972 году, открыв новое крыло универмага. На первом этаже разместили гастроном и еще кое-что, второй дополнили  промтоварами. Считалось, что это позволит «Маяку» повысить конкурентоспособность в сравнении с «Белым Лебедем», который, триумфально появившись, задвинул в тень всех.

Природу «Маяка» сильно изменила также эволюция ветковского поселка. Под натиском новой жизни он постепенно исчезал – квартал за кварталом, улица за улицей, как лед, брошенный в чай. Говорят, люди, жившие в старых ветковских домиках, все получили квартиры в многоэтажном жилье, построенном тут же, в районе их прежней прописки. Даже если так – жизнь в многоэтажках была уже совершенно иной, без характерной поселковой вольницы. Загнанные в бетонные коробки – комфортабельные и беспроблемные — люди стали тише и незаметнее, из них как будто вырвали корень. Мягко умер дикий базарчик, подступавший к «Маяку» двумя сегментами – от улицы Батищева и от противоположного края, где сейчас радиорынок. Исчезли разноцветные сладкие петушки на палочке, предлагаемые личностями харизматичными и антисанитарными одновременно. Совершенно испарились пугачи, продаваемые из-под полы шустрыми пауперами. Рядом с «Маяком» стало нечего делать – территория была очищена от человеческого вторсырья и приведена в соответствие со стерильным статусом «столицы шахтерского края».

Вспоминает мой коллега и бывший шеф Сергей Мельковский: "Я попал на жительство в этот район именно в начальной стадии эпохи. Из однокомнатной квартиры на 16-ом этаже возле цирка на 6 этаж на Университетской (официально, а на деле это был дом в квадрате между Университетской, Тренева, Батищева и Артема). Наш дом сдали одними из первых, поэтому я застал еще не разрушенные дома и дворики частного сектора. В фильме "Белые росы" этот процесс показан очень романтично и с иронией. А какая тут ирония, когда и до этого пьющие мужики, увидев, как валится их уклад жизни бульдозерами, спивались и вовсе. Были и жуткие истории со сведением счетов с жизнью. Но основная масса народа, переселившись в квартиры с ванными и теплыми сортирами, так и не смогла выйти из состояния человека, всю жизнь прожившего на земле. Я всю жизнь чувствовал и чувствую себя тоже виновным в том, что тогда ничем не смог помочь старикам и старушкам этого квартала. У одной из таких старушек купил за несметные для нее деньги агрус, он же крыжовник, и смородину на дачу. Не буду рассказывать, что чувствовал я, когда помогал ей перетаскивать вещи в девятиэтажку на Тренева (попросила, поскольку муж — инвалид-запыленец, а дети разъехались, не желая повторить судьбу отца, далеко), но несколько раз ком к горлу подступал такой, что до сих пор в памяти. Еще год по кварталу бегали собаки-дворняги с тряпками вместо или очень потертыми ошейниками. Потом и они пропали. Как будто рассосались вместе с памятью об этом поселке среди урбанизованных душ человеческих".

В рейтинге донецких универмагов «Маяк» никогда не стоял на самом верху. Ни до реконструкции, ни позже. Мало кто шел сюда, как в ЦУМ или «Белый лебедь», празднично принарядившись. Зато в изобилии встречались люди из Краматорска, Снежного, Волновахи и других аналогичных мест, приезжавшие в областной центр на закупки — они шли на взятие «Маяка» двумя волнами, от двух вокзалов, Северного автобусного и железнодорожного. Но и тут «Лебедь» взял свое — уже в 70-х, вспоминают старожилы подобных акций, считалось, что там и ассортимент получше, да и сам универмаг почище. «Маяк» остался предметом сугубо локального пользования. А таких в Донецке к концу советской эпохи было уже достаточно.

И все же «Маяк» имел свою изюминку. Выстроенный еще по старым лекалам, до модернистского нашествия 60-х, он со своими арками и нишами создавал иллюзию благородной старины – то ли дворцовой, то ли музейной. Вся эта фантазия разбивалась о нормальную ненавязчивость советских продавцов. Но все-таки в уголках и закоулках «Маяка» таилось нечто такое, чего было не ощутить в «Белом лебеде» — более светлом и просторном, но менее антуражном.

Весь этот антураж как-то вытек сквозь пальцы, когда ушла эпоха…

Вспоминаю не слишком ласковый 1992 год. Мерзкий слякотный день – то ли весенний, то ли осенний. Привалившись к стене гастронома, сидит безногий татарин – то ли Мустафа, то ли Фархутдин. Я помню его в окрестностях «Маяка», сколько помню себя. Сначала он казался страшным, потом – жалким, потом превратился в предмет обстановки, на который не каждый раз глянешь. В тот день татарин чем-то привлек мое внимание. Я даже не понял, чем. Остановившись и сосредоточившись, я увидел: татарин плакал. Он не стеснялся – ему было все равно, что о нем подумают, и, видимо, уже давно. Не знаю, что у него в тот день случилось. Может, он оплакивал находившийся тогда при смерти «Маяк» — пристань, у которой он провел большую часть своей жизни? А может, просто расстроился?