10 декабря 1961 года было воскресенье. Вечер этого дня каждый заполнял по-своему. Лото, подкидной дурак, самогон, танцы в общаге, прогулки по первому морозу, поцелуи при луне. А несколько сотен человек с разных сторон устремились к филармонии, где в 19 часов начинался концерт знаменитого гостя – композитора Дмитрия Кабалевского. Для донецких ценителей 1961 года это было, пожалуй, как если бы сейчас приехала Леди Гага, не меньше!

Ценителей, впрочем, было не так уж много. Хотя Кабалевский написал достаточно музыки, пошедшей в народ (сразу вспоминаются почему-то «Школьные годы», но точно было что-то еще). Фамилию его мог слышать всякий – над ней даже шутили, переделывая на глумливый лад. Народная, в общем, была фамилия. Но композитор – все-таки серьезный. Автор ораторий и прочих кантат и сюит. Не слишком все это лежало близко к людям, прямо скажем. И хотя Кабалевский был членом Всемирного совета мира и вице-президентом Английского рабочего хорового общества, это его в широко открытых народных глазах не слишком извиняло. И то, что в концерте примет участие солист Леонарда Бруштейн (скрипка), дела не меняло. Подавляющая часть населения Донецка в тот вечер осталась в стороне от прекрасного, даже не заподозрив о его существовании.

И, кстати, зря! Потому что Леонарда Бруштейн была весьма эффектной 26-летней девицей, стройной, как молодая береза.

Филармоническая общественность города начала складываться еще до войны. Отличить ее от театральной было не так уж просто – обе происходили из технической и медицинской интеллигенции, а также из особо чванливой части торговых работников, которой для морального самоудовлетворения почему-то было недостаточно меховых гарнитуров. Но отличие все же имелось. Филармоническая публика была более тихая, бледная и гордая. Типичные черты отличника-гуманитария, не стесняющегося своего ума. В филармонии этот тип расцветал, чувствовал себя в своей теплице. Это было, как пролетарию на курорт выехать – небольшой кусочек жизни, кардинально непохожий на саму жизнь. Поэтому с таким наслаждением общались знакомые, встречаясь здесь (а круг был так узок, что встреча как минимум с одним знакомым гарантировалась!).

Донецкая филармония шиком не поражала, но скромным обаянием могла похвастать. Разрушенная во время войны, она восстановилась в 1948 году по проектам известного городского архитектора Альвиана Страшнова. Колонны, лепнина, бронзово-хрустальные люстры… Как было не считать это храмом искусства? Ну, а то, что он втискивался в одно здание с громадным снабженческим трестом, воспринималось как местная специфика. Тяжелая промышленность в этом городе проникала всюду, распространила свои щупальца и на высокое искусство.

В нашей семье завсегдатаев филармонии не было, хотя мама пару раз сходила на симфонические концерты по какой-то служебной разнарядке. Но соседка Марина Глебовна из мира прекрасного почти не выныривала. Она преподавала в торговом институте, а муж числился по какой-то культурной части (мы и не знали, по какой, а потом он стал заместителем директора ДК). Марина Глебовна, придя на нашу кухню, хорошо поставленным педагогическим сопрано с ухватками опытного лектора расписывала прелести очередного погружения. Ах, эти прелестные гобои! Ах, херсонская капелла! Мама, бесконечно далекая от всего этого, внимательно слушала, как одна она только умела – когда казалось, что все, кроме слов собеседника, для нее все безнадежно умерло в прошлом веке.

Донецкой филармонией руководили отнюдь не дураки. Тем более, что от них требовали выполнения финансового плана. А для этого требовались аншлаги. А херсонскими капеллами полные залы все-таки не соберешь. Поэтому в репертуаре филармонии появлялись такие чудные жемчужины, как польский ансамбль «Червони гитары» — по тем временам, такой отчаянный рок, что, казалось, «роллингам» рядом не стоять (хотя мало кто тех «роллингов» слышал). Директор заведения Александр Омельченко обладал талантом завлечь звезд в штат – говорят, отказать ему мало кто мог, тем более, что Донецк снабжался по первой категории, жить здесь было комфортнее, чем в среднестатистической провинции, что служило сильным аргументом. Омельченко затащил в свои ласковые сети таких всесоюзных идолов, как Валерий Ободзинский и Тамара Миансарова. А немного раньше здесь появился первый советский ВИА «Авангард», будущие «Добры молодцы». С гобоями они скрещивались слабо, но доходы приносили замечательные.

Такие люди, как Омельченко, прекрасно понимали природу Донецка. Этот простой в своей сущности город требовал того, что Энди Уорхолл высказал в известном своем озарении: «В наше время человека недостаточно просто удивить. Надо его огреть по башке кувалдой». Такие люди, как Омельченко, понимали, что гобоями население не зацепишь. А вот «Червоными гитарами», Ободзинским или, скажем, гастролями Вольфа Мессинга – можно так стукнуть в темячко, что в следующий раз, увидев в газете слово «Филармония», донецкий филистер не прошествует дальше, к программе телевидения, а остановится и прочтет: нет ли там чего еще интересненького? Увидев очередного Кабалевского, разочарованно вздохнет. Но все-таки в следующий раз обязательно заглянет в расписание филармонии опять.

Впрочем, и Кабалевский тоже был необходим. Ни Омельченко, ни прочие полковники культурного фронта не могли игнорировать запросы прослойки музыкалов и театралов. Она была тонка, эта прослойка. Но она никогда не становилась тоньше.

 

Bonus

Три публикации по теме из «СоцДонбасса». 1948 год:

1970 год:

1972 год: