Донецк у каждого свой. И лучший Донецк у каждого – это, наверное, город его детства и молодости. Мы попросили вспомнить это время Дмитрий Заборина – известного украинского политтехнолога, журналиста, руководителя Союза поисковых отрядов Украины.

«У «Черного лаптя» мы находили свободу, которой нам остро не хватало»

— Наш дом – территориально неприкаянный. Он, конечно, примыкал к Ветке. Но был как бы сам по себе. Это длинная девятиэтажная «китайская стена», номера 116-120 по улице Университетская, объединенные в одно здание.  А вот рядом находился старый поселок ветковской шахты, которую закрыли и на ее территории построили «НИИ Комплексной автоматизации», там мой папа отработал большую часть жизни.

— Твои первые воспоминания о районе, в котором ты жил?

— У меня вообще такая особенность – запоминать все в виде как бы 3D-картинок, чтобы потом это можно было вытаскивать из памяти и рассматривать, как диафильмы. При этом ощущаются запахи, цвет… Первые из них, наверное, связаны с летом, когда появлялся такой густой тополиный пух, что не было видно воздуха. Вдоль этого несуществующего нынче шахтного поселка шел центральный, так сказать, проспект, вдоль которого росли огромные, неохватные тополя, просто нереальных размеров. Напротив нашего подъезда рос такой же – мы ползали по нему, как муравьи. Когда наступало время пуха, весь наш район будто покрывался снегом. Мы бегали вне себя от радости, поджигали этот пух, пламя вздымалось выше нас, и это был невероятный восторг! Помню, как втихаря, без разрешения родителей бегали купаться на ставок под названием «Черный лапоть»….

— Ну, это уже приличное расстояние, он же в Скоморошинской балке расположен…

— Да, он находился прямо под терриконом, плюс рядом посадка – очень романтичное место, где можно было от души играть в индейцев. Там водились фазаны, там бегали зайцы. В «Черном лапте» ловились караси. Эти вылазки добавляли острое чувство свободы, которого так не хватало среди городской застройки. Мы, как могли, пытались компенсировать этот дефицит свободы. Шастали и по поселку, как у нас выражались – «шухарили»…

— То есть, хулиганили?

— Да. Но довольно беззлобно. И, конечно, однажды меня на этом поймали местные жители и привели за капюшон домой, где рассказали родителям, что я у них на поселке натворил ужасного. А я всего лишь швырнул им во дор какую-то железку…

— Просто так, как я понимаю?

— Обычный стадный инстинкт. Просто хотелось быть таким же наглым и дерзким, как все. А ребенок я тогда был достаточно слабый и зашуганный. Вот и лез из кожи вон, чтобы соответствовать нашей компании.

— Парни из многоэтажки должны были враждовать с парнями из одноэтажного поселка…

— Так и было. Вражду эту я не назвал бы такой уж заклятой, временами мы с ними пересекались, но часто и конфликтовали. Однажды, помню, еще довольно мелкими, мы устроили с ними войну, швыряли друг в друга чем-то, и мне крепко зарядили прямо в глаз. Но вторым, уцелевшим глазом я заметил, как «наши погнали ихних», и это было очень приятно! Разное случалось. Но один инцидент стал для меня в жизни определяющим. Уже постарше мы с моим пока еще другом Лапиным осенним вечером нарвались на краю поселка на бригаду местных. Лапин сразу куда-то испарился, и я остался один против группы враждебно настроенных крепких пареньков. С негнущимися ногами и клубком холодных змей в животе ждал своей участи. Меня сначала обшмонали, потом для приличия повалили на землю и немного попинали ногами. Из этого случая я вынес один из главных уроков жизни: никогда нельзя гнуться ни перед кем. Если не можешь победить – лучше физически пострадать, главное – чтобы дух твой остался несломленным, и тогда уважение к тебе не пошатнется. Этот урок мне сильно пригодился в армии.

«Смерть поселка просто уничтожила наш маленький мирок»

— Но не будем забегать так сильно вперед…

 — Не будем. Еще одно яркое воспоминание связано уже с зимой. Ранние сумерки. Все – в снегу (сейчас кажется, что в те 80-е годы его выпадало намного больше, чем сейчас). И над нашим поселком повисает дым от угольных печек. А золу («жужелку», как ее у нас называли) выбрасывали в переулки. И вот этот запах угля вместе с жужелкой для меня навсегда стал признаком Донецка. Всегда, когда мне сейчас приходится слышать этот запах, меня охватывает острое ощущение детства.

— Помнишь смерть этого поселка?

— Помню. Вдруг появились строители и начали ровнять это все с землей. Какое-то время дома простояли пустые – людей уже отселили, но снос еще не начался. Для нас это было время самых больших приключений, мы обследовали все дома, могли беспрепятственно лазить по всем деревьм, которые росли в этих дворах и были для нас всегда недоступны. А тут – полная свобода! Тогда я обнаружил в себе умение проникнуть в любой дом, даже самых заколоченный, и очень гордился этим неожиданным талантом. Конечно, все жители окрестных многоэтажек, быстро сориентировавшись, начали разбирать поселок на стройматериалы. Каждый имел дачу, а со стройматериалами были большие проблемы. Мы с отцом корячились там почти все лето, забили досками и брусом наш подвал, потом перевезли на дачу, чтобы в итоге много лет спустя все это сгорело после того, как рядом в очередной раз подпалили сухую траву.

— Исчезновение этого мира было потерей или, наоборот, благом?

— Не испытывал никаких особых эмоций. Единственное, чего было жалко – нашего футбольного поля и водокачки, на которую мы залезали посмотреть на мир сверху. Ну, и еще одной большой потерей были тополя, гордость нашего района – их все под корень уничтожили. А потом на освобожденном пространстве началась стройка. Это было волшебное время! Для пацана стройка – как затерянный мир. Когда копали котлованы под фундамент, дернули слой глины, которую я называю кембрийской, просто чтобы назвать как-нибудь. На ней виднелось множество отпечатков доисторических папоротников, листьев, оттисков каких-то тварей. У каждого из нас дома образовалась коллекция этих отпечатков на красной глине. Потом началась заливка фундаментов, ставились перекрытия, выгонялись стены, — долгий период одного сплошного невероятного приключения. Паркура и руферов еще не было, но мы знали, как это делается.

— Люди, которые въехали в эти дома, дали свежую кровь вашей компании?

— Никакой крови! Все компании просто исчезли. Наступающий прогресс уничтожил тот маленький мирок, в котором мы жили, где все всех знали по именам и фамилиям, ходили друг к другу в гости, где все дети росли вместе. 

«Вокруг сновало множество неуправляемых, обезбашенных, агрессивных личностей»

— В какой школе ты учился?

— В 48-й. Она находилась не так уж рядом с нами – на Каменке. Но считалось, что там все поприличнее, чем в 70-й, расположенной ближе. В принципе, мне там нравилось, хотя школьное житье было тяжелое. Вокруг сновало множество неуправляемых, агрессивных личностей, что приводило к чуть ли не ежедневным конфликтам. Надо сказать, вплоть до 9-го класса я от этого страдал, потому что себя я тогда еще не обрел. Внутренний мир у меня был богатый, я много читал, родители возили меня по Союзу, у нас были родственники в Молдавии, Москве, на Сахалине, и я туда ездил в гости. С большинством соучеников дружить было просто неинтересно. Моими друзьями стали два умных еврея, которые сразу после школы переехали в Израиль, а один потом успел перекочевать в США. Среди остальных соучеников многие были местными каменскими бандосами.  

— И что же переломного случилось в 9-м классе?

— Да, видно, накипело. Я ввалил одному, второму – и все вопросы ко мне как рукой сняло. Почему столько терпел? Таково свойство моего характера. Долго раскачиваюсь, но если уж это случилось, остановить меня уже невозможно. В конце концов, благодаря своим школьным недругам я постиг другую важную жизненную науку. Каждый пробует тебя на твои слабости, и если ты их проявишь, на этом тут же начнут играть. В нашем классе учился такой себе Женя, который вел себя особенно агрессивно потому, что сам всех боялся. В конце концов, сложилась такая ситуация, что следовало драться. Иначе было уже нельзя по понятиям. Драка состоялась в соседнем со школой дворе и мне удалось с двух ударов погасить этого Женю. Вот тут-то я и понял, что мир не так сложен, как кажется.

— И тебя «приняли в семью»?

— Да, школьные заводилы вдруг увидели, что я нормальный пацан, я стал с ними курить за школой и обрел душевное спокойствие. Кое-кто из них, кстати, в старших классах пошел по бандитской линии. Уже наступали 90-е, и они обрели себя в этой бурной жизни, которая вдруг накрыла всех.

«Институт туристического бизнеса был очень странным вузом»

— А куда пошел после окончания школы ты?

— В институт туристического бизнеса. Он возник в начале 90-х и был очень странным вузом, что я понял не сразу. Попал туда почти случайно. Это была мамина давняя идея – мол, нужно путешествовать, жить интересно. И тут как раз появился рекрутер из института турбизнеса. Вот так все и сложилось. Институт был платный, помочь мне родители не могли, так что пришлось искать деньги на обучение. Стал работать там же разнорабочим. А потом пошел к известному донецкому художнику Марату Магасумову – он снимал помещение для мастерской тут же на этаже спального корпуса интерната, где квартировал наш вуз. Там для меня распахнулся совершенно другой мир. Марат был в авторитете, мы с друзьями пили у него водку и слушали истории, которые он отлично умел рассказывать — причем на темы, для нас тогда совершенно неизвестные. Еще он рисовал голых женщин. У него была целая пачка эротических журналов, моделями из которых он вдохновлялся. Там было интересно, и у кое у кого даже случился первый секс.

— Все это закончилось не очень счастливо, как я понимаю?

— Если говорить об учебе в институте – то более чем счастливо, меня оттуда выгнали, за что судьбе очень благодарен. Как раз перед вузом, в последних классах школы, из зажатого типчика я стал раскованным – может, даже чрезмерно. В институте на волне этой раскованности впутался в КВН, даже стал капитаном команды, что означает полную невозможность учиться. Совсем другой получается образ жизни. Постоянные веселые компании, пьянки под гитару, творческие посиделки… В общем, быстро задолжал за учебу, потом вошел в конфликт с руководством и был с позором изгнан.

— Сильно горевал?

— Горевали почему-то родители, а мне было нормально. В итоге мои доучившиеся до конца однокашники потратили пять лет жизни на абсолютно бессмысленное образование, ничего не дававшее на выходе. Освободившись от института, я с достаточно легким сердцем ушел в армию, чтобы спастись заодно от водки и от безнадеги, которая накрыла тогда, в середине 90-х и меня, и вообще многих. А по возвращении поступил в университет на истфак по специальности «политология». Вот там-то уже учился с большим удовольствием и с тех пор всегда работаю по профессии.

«Отпустил волосы, проколол ухо, начал собирать пластинки»

— Давай остановимся на переломе, который с тобой произошел в 10-м классе…

— Я начал хипповать, отпустил в меру длинные волосы, познакомился с миром «Башни» и «Волны»…

— Как ты попал на «Башню»?

— По протекции. К нам в школу пришла работать учителем рисования одна девушка, которая имела контакты с этой компанией. Она была существенно старше, но мы с ней подружились. Лена включила мне Севу Новгородцева, познакомила меня с «Битлз», потом с кем-то из своих товарищей, потом я пришел на их тусовку. Оказалось, что это очень легкие и общительные люди. Я начал активно вливаться в это неформальное движение, проколол себе ухо, стал собирать пластинки, ездить на «Волну». Я нашел круг общения, который меня на сто процентов устраивал. Хотя и на той же «Башне» народ встречался всякий. Однажды ко мне прицепились двое типов, которым не понравилась моя панама-афганка, собственноручно мною расписанная. Нетрезвые активисты отвели меня в арочку за кафе, один из них достал нож – но тут сработали уже усвоенные мною рефлексы, и удалось от них отбиться.

— Мы уже дошли практически до зрелого возраста – но пока ничего не сказано о каком-то хобби. Оно вообще было?

— Тут надо, наверное, вспомнить занятия в экологическом кружке при Дворце пионеров. Еще удалось зацепить время, когда государство участвовало в жизни молодежи финансово, поэтому мы занимались фотоделом, ездили в экспедиции жить в палатках и есть перловую кашу с тушенкой и изучать птиц. Сплавлялись на байдарках по Северскому Донцу, встречали на Белосарайской косе гусей, возвращающихся с зимовки, убегали от кабанов на лиманах, снимали усатую синицу и зимородка. Некой кульминацией этой деятельности стало участие сводной команды кружка и Клуба юных моряков в молодежном телепроекте на Центральном телевидении. Мы поехали в Москву и разгромили столичную команду в пух и прах. После этого в своем дворе я ненадолго стал звездой.

— Отсюда легко протянуть логическую нить к твоей поисковой работе в дальнейшем…

— Серьезно я стал заниматься поиском по войне намного позже, когда уже работал в газете. Но какая-то естественная тяга ко всему этому во мне жила всегда. Во-первых, меня интересовала история. В моей семье четверо мужчин воевали и двое не вернулись. Рассказы об этом я слышал с детства. Даже видел повторяющийся сон, как иду по берегу серого моря, а он завален всяким армейским хламом – пулеметными лентами, касками, ящиками со снарядами. Во сне это казалось сокровищами! Но только когда я в редакции получил постоянный доступ к интернету, смог увидеть, что такая тема действительно существует и есть люди, которые копают и находят разного рода пулеметы. Поскольку решительность была уже воспитана всей предыдущей биографией, я энергично приступил к организации процесса. Первый прибор, сразу профессионального уровня, мне купил владелец ресторана «Дежавю» Вячеслав Попов, тоже человек увлеченный. А еще один товарищ, реконструктор, с которым я общался при подготовке материала для «Салона Дона и Баса», повел меня на «песочницу», где тренировали всех начинающих копателей – в лесок рядом с аэропортом, где в 1943 году находились позиции авиаполевых частей люфтваффе. Там я сделал свои первые находки – крышечки от электродетонаторов немецких бомб, гильзы, обломок орла с пилотки. В тот день понял: все, хочу искать и находить. За этим занятием незаметно прошло 16 лет.

«Пиво «Добрый Шубин» — это было что-то очень свое»

— Кроме этого материала, в твоей журналистской карьере припоминаю еще как минимум один звездный материал, до сих пор кочующий по интернету – о пивных местах Донецка. А какие у тебя самого отношения с пивом?

— Они формировались тяжело. В первый раз «Ячменным колосом» меня угостил дедушка, когда мне едва исполнилось шесть лет. Это пойло показалось мне отвратительным. А распробовал я его, когда работал в НИИКА. Я там был самым молодым – только что закончил 10-й класс, и папа пристроил меня туда на лето учеником столяра. Я чувствовал себя взрослым человеком и был в восторге – мне всегда нравилась настоящая работа руками, свои деньги, трудовой коллектив. А что было еще приятнее – мы в служебное время ходили на «Маяк» и пили пиво. Стоял там павильон возле нового корпуса с самым обычным разливным пивом, но мне оно очень понравилось. Может, потому, что это был еще один способ приобщиться к взрослой жизни. А может, потому, что это происходило в разгар рабочего дня, и я совершал должностное преступление, что придавало происходящему особый смак и остроту. Потом была «Волна» с ее отвратительным разбавленным пивом. А потом появился новый сорт «Добрый Шубин» — и моментально стал любимым. При любой пьянке мы обязательно оставляли место для него. У нас даже родился сумасшедший план открыть свою пивоварню и делать свое пиво, но ничего, кроме фантазий, в этом плане так и не образовалось. Да и знающие люди посоветовали нам не лезть в эту тему, потому что все пиво в этом городе — кому надо пиво.

— Мне тоже нравился «Добрый Шубин» — как идеальный компромисс между светлым и темным. А тебе почему?

— Это было что-то очень свое, наш родной донецкий бренд. А своих вещей у нас тогда было немного. Что касается алкоголя, то это было мрачное время всякого «Амаретто», спирта «Рояль», водки «Кеглевич» и прочей хренотени. «Добрый Шубин» на этом фоне казался нам светом в конце тоннеля. Плюс к тому, это было просто очень вкусное пиво.

— Твоя любимая пивная точка?

— Да как таковой ее и не было. Мы предпочитали набрать пива и отправиться с ним в общагу, где все оно и распивалось в приятной компании. Мы все время пели песни, ребята были веселые. Точка нам бы только мешала. Например, когда я уже после армии работал диджеем на радио «Дайана Мастер», творческий коллектив отмечал мой день рождения у нас дома и пели мы столь зажигательно, что под окнами собралась целая толпа неравнодушных слушателей. Стоял июнь, окна нараспашку, как и душа.

«Она разговаривала со мной, лежа в ванне с пеной»

— Как ты попал на «Дайану Мастер»?

— Был 1998 год. Я только что демобилизовался и услышал объявление о том, что требуются ведущие. А я уже имел деле определенный опыт. Во-первых, я же был капитаном команды КВН и продолжал им заниматься даже в Вооруженных силах. Во-вторых, до армии занимался в студии актерского мастерства у небезызвестной Ирины Неумывако, заодно приобретя опыт организации массовых мероприятий ко Дню молодежи. В третьих от природы наделен низким тембром. Взяли после первого же прослушивания – впечатлила моя сержантская подача…

— Значит, армии мы обязаны появлением такого голоса в донецком эфире?

— Комплексная заслуга. Неумывако поставила голос на диафрагму, научила модуляциям. Армия добавила экспрессии и на собравшихся с кислыми рожами сотрудников радиостанции я из студии грозно рявкнул. Ну, а позже, на радио отточили и дикцию. Было такое замечательное упражнение – берешь в зубы пару грецких орехов и старательно читаешь тексты…

— Прямо как у Демосфена…

— Ну, почти. Диджейская карьера началась с ночных эфиров, где нужно было осваивать аппаратуру – тогда ее было много, работали руками. Но эфиры были прямые, со звонками. Самой запоминающейся оказалась барышня, которая (по ее словам), разговаривала со мной, лежа в ванне с пеной. Разгадывали кроссворды мы с ней. А потом перешел в день. Радиостанция была не самая популярная, но я там чувствовал себя прекрасно, зависал целыми днями. Пытался делать какие-то авторские программы, в том числе по истории. Вел концерт по заявкам, когда уже дорос до вечернего эфира. Придумывал игры с радиослушателями – этот жанр тогда стал невероятно популярным.

— Это было хорошее радио?

— Исходя из полученного опыта, должен признать: плохое. Очень непрофессиональное. У него так и не появилось своего четко выраженного формата. Мы все пытались что-то делать, не понимая толком, куда идет. Но это было что-то очень живое, очень интересное, с такими звездами, как Жора Барханов, Таня Яблочкина, Катана, Ник Сандерс. И умерло оно не потому, что там все было очень плохо, а потому, что ему так и не удалось стать бизнесом.

— Но твой голос-то в эфире остался!

— Ну, я стал брэнд-войсом трех радиостанций, работал по рекламе, полностью обслуживал холдинг господина Карпия. Рекламы тогда было валом, особенно на «Радио Шансон». Приходили клиенты, в том числе – легализовавшиеся бандосы, со своими понятиями о том, как надо рассказать в эфире об их замечательном магазине. Когда им пытались объяснить, что в радийной рекламе важны не слова, а подача, они начинали нервничать, не понимая, что за предъява. Тогда им ставили ролик, специально записанный для такого случая. Диктор бархатным голосом, напористо сообщал: «Презервативы «Дюрекс»: 20 рублей, выброшенных на х…!» Убеждало всех мгновенно.

«Я понял, что не хочу быть сволочью – и ушел из журналистики»

— В итоге, из сферы эфира ты перешел в печатную журналистику…

— Когда я еще работал на радио и только начинал учиться в университете, понял, что мне очень нравится писать. Хотелось рассказывать людям истории. И в «Салон Дона и Баса» я пошел не просто так, а принес текст о евреях, точнее – о еврейской общине в Юзовке. Интерес к вопросу возник давно – еще с тех дней, когда в детстве мы лазили по брошенным домам поселка шахты «Ветка». В одном из них я нашел несколько старых, растрепанных книг на иврите. Они были очень древними и остро пахли старой бумагой. Долгие годы они лежали у меня в столе, провоняли всю полку и в итоге я их выбросил. Но они остались в памяти своеобразным воплощением понятия «загадка». В какой-то момент от этого воспоминания произошел толчок, я начал копать тему, сходил в синагогу пообщаться с главным раввином Донбасса Пинхасом Вышедским, поднял литературу в библиотеке Крупской. В общем, развернул тему, как мог. Других достойных газет в моем поле зрения не существовало – и я отнес исследование в «Салон». Мой текст взяли, хотя сказали, что надо сократить вдвое. Только я  был парень горячий, сказал: или весь, или никак. В итоге текст не вышел, зато я остался в «Салоне».

— Что изменилось в тебе за годы твоей работы в «Салоне»?

— Изменилось мое отношение к журналистике. С одной стороны, я научился хорошо писать, искать информацию, вытаскивать ее из людей, не склонных разговаривать в принципе. Преодолел страх телефонного звонка, который до прихода в газету был большим недостатком. Работа в «Салоне» приучила меня к простой мысли: не я должен бояться человека, к которому звоню – наоборот, пусть он меня боится! Я всегда переживал, что сделаю работу плохо, а телефонный страх как раз и мешал давать качество. Поэтому был побежден. Там же, в «Салоне», понял, что не хочу быть журналистом.

— Вот так?

— Именно так. И это случилось в 2002-м году, кажется. Тогда произошла очередная авария на шахте Засядько, в которой погиб мой лучший друг детства, Ленька. Через несколько дней в редакцию пришел бывший горный инженер с текстом, который совершенно четко объяснил, что катастрофа с кучей жертв была спровоцирована нарушением правил добычи: Звягильский хотел к визиту президента Кучмы напоказ дать миллион тонн на-гора. Мы этот текст подготовили к публикации, запросили комментарий шахты, и тогда откуда-то сверху пришел сигнал «не дай Бог поставите». Это был не первый случай, когда нам что-то запрещали, но на этот раз дело касалось моего друга. Пощупал себя изнутри и понял, что не готов зарубиться один против всех, добиваться публикации в Киеве или еще где-то. Чувствовал себя очень паскудно. В тот момент и понял, что состариться в журналистике не хочу, надо с ней завязывать. Уход в политехнологии растянулся на несколько лет – но, в конце концов, журналистику я все-таки покинул.

«Главное, что дал мне Донецк – привычку переступать через свой страх»

-…Что в конечном итоге, сделало тебя киевлянином. Жалел о переезде из Донецка?

— Да как-то не очень. Вообще должен признаться, что никогда не чувствовал себя комфортно в Донецке в принципе. Были места, в которых я ощущал себя лучше, чем обычно. Там было интересно, там жили мои друзья. Но в целом,  никогда не мог сказать, что донецкая среда – полностью моя. Впоследствии, возвращаясь туда по работе или в гости к родителям, часто ловил себя на мысли, что он меня раздражает. Возможно, я несправедлив к своему родному городу, и возможно, дончане меня за эти слова осудят, но с самого детства мне хотелось из Донецка уехать. Он на меня все время давил. У нас с ним было постоянное состязание. Он меня постоянно испытывал на прочность, подкидывал нелегкие испытания, пытался поломать об колено. В Киеве я нашел совершенно другую среду: большая вода, лес, спокойные и расслабленные люди. Город практически провинциальный по духу, пропитанный историей и историями, но с другими возможностями расти и зарабатывать.

— Что Донецк дал тебе?

— Привычку переступать через свой страх, всегда на характер делать, чего боишься.  Этому родной город меня учил с самого начала и выучил очень хорошо, доведя почти до уровня рефлекса. К сожалению, жизнь в Киеве его основательно притупила, хотя временами и здесь возникают острые ситуации. Особенно в последнее время, когда развелось немало всякого бычья. А еще Донецк дал колоссальную работоспособность. Научил пахать на результат сутками, заменяя собой нескольких человек, не за страх, а за совесть. Такое отношение к делу, считаю, сформировано особой донецкой городской культурой, традициями, когда ты не за бабло рубишься, а за то, чтобы тебя уважали. 

— Любимое место в Донецке?

— Любимое, пусть это и банально прозвучит – бульвар Пушкина. В любой непонятной ситуации, когда не знаешь, что делать – иди на бульвар. Если менее пафосное и более личное – та самая посадка на берегу ставка «Черный лапоть», о которой я говорил в начале. Там было вольготно. Может быть, так вольготно мне в жизни больше нигде и не было.

Другие интервью цикла «Донецк молодости»