С майскими!

В Донецке было много книжных магазинов, но мне нравилось всего несколько. Туда заходил почти как к себе домой, с порога вдыхая запах бумажной пыли и погружаясь в какую-то особую тишину. Публика там была не особенно многословна, да и полки с книгами, казалось, впитывали в себя все звуки. Тише, наверное, только в заведениях, где продают ткани. Но я о книгах.

На первом месте — «Дом книги» что на «Детском мире». Кто-то мудро придумал разместить магазин с фолиантами рядом с местом, где продаются игрушки. Взрослеет человек, и постепенно, от игрушечных самолетиков, мячей и кукол подтягивается к заветным обложкам, страницам, форзацам. К непередаваемому книжному аромату, который у каждого тома свой. Торжественно, по-парадному, пахнет огромная книга на мелованной бумаге, и по-простецки, отпечатанная на газетной, изначально какой-то желтоватой, неряшливой.

«Проспект Титова», — объявлял водитель в плохонький микрофон во времена, когда еще не придумали или не внедрили автоматические информаторы, разговаривающие красивыми поставленными голосами. Герман Титов был космонавт «номер два», но такая же фамилия была у соседей моей двоюродной сестры, и ассоциируется у меня эта остановка именно с ними. С Титовыми, которые «через забор».

В «Доме книги» сбивали с толку витрины, занимавшие какое-то необъятное пространство. Огромные выдвижные ящики, на которых под стеклом лежали разные издания. Ребенком я не мог представить, что все, что там лежит, — тоже продается. Казалось, находятся там какие-то экспонаты, их можно рассматривать, смотреть издали, но ни в коем случае не трогать руками. Поэтому я проходил мимо этих стеллажей, сосредотачиваясь на больших книжных шкафах, где разношерстные издания были отсортированы по авторам и жанрам.

Еще был «сто тридцатый книжный» — тот случай, когда номер магазина стал брендом. Уютное заведение, изогнувшееся буквой «Г», по Университетской и Гринкевича. Иногда, может быть, когда торговля не шла, а, может, так было положено, они выносили торговые витрины на улицу. Прием срабатывал: тогда там было многолюдно, а, значит, покупали.

Была еще «Техническая книга», куда заходили серьезного вида мужчины с портфелями или «дипломатами». Они с понимающим видом брали с полок книги, в названиях которых могло идти несколько прилагательных подряд, — «Проектирование взрывобезопасных защищенных углубленных асинхронных пусковых…» и так далее, и было видно, что каждое прилагательное на обложке отвечает на очередной главный вопрос в жизни серьезного мужчины, отчего человек внутренне распрямлялся и даже немножечко ликовал.

И был еще книжный на Первой линии. Хотя, почему был? Он-то единственный из перечисленных и выжил, и до сих пор торгует тем, чем торговал с момента основания. Его, правда, немного перекроили, а когда-то там был отдел самообслуживания, полукруг почета, который нужно было совершить от входа до кассы. Помнится, там продавались книги на иностранных языках, для тех, кто либо знал их в совершенстве, либо только овладевал.

Мимо таких изданий я проходил не задерживаясь, знание того же английского никогда не было моей добродетелью, но в тот раз глаз остановился на хитро отпечатанном томике Набокова. С одной стороны в книге был напечатан роман «Pnin», написанный автором на английском языке, а с другой, именно с другой — для этого книгу надо было перевернуть так, чтобы задняя обложка стала передней, — так вот там расположились русская проза и поэзия автора. Роман «Дар» и стихотворение, которое именно на этой неделе хочется процитировать полностью.

Смеркается. Казнен. С Голгофы

отвалив,

спускается толпа, виясь между

олив,

подобно медленному змию;

и матери глядят, как под гору,

в туман

увещевающий уводит Иоанн

седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,

и будет до утра подслушивать

сквозь сон

ее рыданья и томленье.

Что, если у нее остался бы Христос

и плотничал, и пел? Что, если этих

слез

не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем

окружен;

у гроба, в третий день, виденье

встретит жен,

вотще купивших ароматы;

светящуюся плоть ощупает Фома,

от веянья чудес земля сойдет с ума,

и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!

Неосязаемо над горестью твоей

дни проплывают, и ни в третий,

ни в сотый, никогда не вспрянет он

на зов,

твой смуглый первенец, лепивший

воробьев

на солнцепеке, в Назарете.

Книги – это хорошо. Всегда есть, что вспомнить.