Любовь оккупанта

За могилами бережно ухаживают местные немцы. Часто приходит сюда и бывший член «Гитлерюгенда» Вилли Биркемайер, военнопленный под № 7280/1. Почтенный возраст и историческая давность Второй мировой дают ему право на спокойную немецкую старость — Германия давно уже покаялась перед всем миром. Но у Биркемайера, пережившего так много, что хватило бы на целую книгу, своя правда…

— Вы так торопились на войну и успели — в 16 лет. Неужели не было страха?

— Я помню, в самом начале, когда мы с мамой слушали фронтовые радиосводки, она обняла меня и сказала: «Как хорошо, что ты еще маленький». А я подумал: «Как плохо, что я не могу воевать!». Нам показывали фильмы только о победах, и мы знали: великая немецкая армия должна покорить весь мир, гордились погибшими как героями. Война была для нас игрой в «солдатики». Однажды по улице нашего города вели русских военнопленных, изможденных, с потухшими глазами, но никакой жалости к этим людям я не испытывал. Я и представить не мог, что когда-то и сам стану таким же.

Повоевать я почти не успел. В конце 44-го меня зачислили в «Гитлерюгенд», а зимой 45-го я уже оказался в плену. Когда я приехал на побывку домой, уже было ясно, что Германия проиграла… Родители уговаривали меня остаться и даже приготовили надежное место, где я бы спрятался до конца войны. Но я так верил, что еще смогу стать героем! Провожая меня, мама сказала: «Мальчик, возвращайся живой». Я потом часто вспоминал ее слова — когда казалось, что выдержать плен невозможно.

— Вилли, не хочу вас обидеть… Но когда я вижу улыбчивого, благообразного немецкого старика, невольно ловлю себя на мысли: неужели этот милый человек мог заживо сжигать детей, пытать раненых?(Он напрягся — мне показалось, что ему не понравился мой вопрос).

— Поймите, у каждого народа есть садисты. У каждого! В лагере Дембица нас гоняли дубинками на плац. Не русские — свои же, пленные немцы. Они выслуживались за кусок хлеба. Это были настоящие садисты. И в киевском лагере я тоже столкнулся со «своей» сволочью — комендантом из числа военнопленных. Я получил первое в плену письмо от брата и был невероятно счастлив. Вдруг вызывают к коменданту. Сверлящий взгляд, развалился в кресле, трубку сосет, а в руках вертит хлыст. «Так ты, — говорит, — письмо получил от брата?». Я решил, что он тоже хочет прочесть, узнать, как и что там, в Германии, и собрался бежать в барак за письмом. А он как заорет: «Ну, и что пишет твой эсэсовец?». Вскочил и стал меня избивать.

В тот же день меня до потери сознания избил русский капитан Лысенко, заставляя признаться, будто я служил в СС. На самом деле, я был при зенитной батарее, но ему очень нужно было выбить из меня признание. Так что сволочей хватало — и своих, и чужих. Я о многом передумал за время плена, что-то понял, что-то почувствовал, и порой мне было стыдно оттого, что я немец и что так слепо верил в фюрера.

— Об окончании войны вы узнали в плену. Что почувствовали в эту минуту — горечь поражения или предвкушение встречи с родными?

— В то утро в наш барак влетел пленный из «Антифа» в черной форме танкиста и закричал, что все должны построиться. Шел сильный дождь, мы промокли до нитки. Из охранного барака неслась громкая музыка, слышались веселые голоса в подпитии. Мы поняли, что случилось что-то особенное. Человек из «Антифа» стал кричать в мегафон: «Камрады и дорогие товарищи! Война окончена! Рейх подписал безоговорочную капитуляцию всех немцев!». Дальше — радостные крики тех, кто уже считал себя «товарищами», объятия. А я стоял и думал, что вся эта война была впустую.

Пропагандист из «Антифа» зачитал резолюцию от нашего лагеря товарищу Сталину и советскому правительству: «Искупление вины упорным трудом… признание нашей вины за жестокости, грабежи, изнасилования, за выжженную землю…». Мы все вдруг сделались преступниками. Этой резолюцией мы сами подписали себе приговор, и нас ждали годы принудительного труда в плену. Вот о чем я думал в ту минуту. Я был потрясен, не мог сдержать слез. Да, теперь перестанет литься кровь и меня не убьют снарядом или бомбой. Но я же надеялся совсем на другой мир, я был уверен, что это мы и наш фюрер принесем его людям.

— Вы прошли через несколько советских лагерей для военнопленных — в Киеве, в Макеевке, в Мариуполе, познакомились с победителями… Понимали ли вы тогда, почему множество людей, преданных родине, оказались «врагами народа»?

— Это невозможно понять. Работая на мариупольском заводе Ильича, я видел, как идут на смену тысячи мужчин и женщин, которых к заводу привозили и охраняли конвоиры. Мне объяснили, что эти русские рабочие — заключенные. На их лицах была такая печаль… Я не мог понять, какие преступления они совершили. Их ведь насильно угоняли в Германию на принудительные работы, и было им там уж точно не сладко, а теперь они — изгои у себя на родине. Мне казалось это страшной бесчеловечностью.

В Макеевке я встречал молодых женщин, которые были угнаны в Германию. Когда их освободили, то не отпустили домой — собрали в восточной зоне и спросили, есть ли добровольцы для работы в шахтах? Пообещали: кто согласится, через год вернется домой. Но эти женщины работали на шахте уже два года — вместе с нами, пленными, без документов, как и мы, и не знали, сколько им еще осталось «искупать вину». Нам, кстати, тоже обещали, что отпустят через год работы на шахте. И когда я узнал о судьбе этих женщин, подумал: если своих так дурят, что будет с нами?

…Однажды мне в почтовый ящик подбросили книжку бывшего немецкого военнопленного. Он рассказывал о том, как много пришлось ему пережить в лагере. И очень плохо отзывался о русских: женщины — потаскухи, начальство и лагерная охрана — звери. А еще ужасная еда, которую не стали бы есть даже собаки. Действие книги происходило в тех же краях, где находился и я. Я должен был ответить.(В ответ Вилли написал свою историю – «Оазис человечности», о тех. Людях, которые помогли ему выжить – Е.Я.).

Помню, как в Мариуполе нас встретил начальник лагеря — пожилой человек в лейтенантских погонах. Потом я узнал, что в Красной Армии он был большим начальником. Так случилось, что он остался в оккупации, и немцы назначили его заместителем начальника на заводе Ильича. Когда они отступали, хотели взорвать завод, но Владимир Степанович этот взрыв предотвратил. В благодарность его не отправили в штрафной лагерь, а только разжаловали в лейтенанты.

Он вышел к нам и сразу начал с извинений за то, что в лагерь мы прибыли с ложными надеждами. Сказал, что это не его вина и что наше возвращение откладывается ненадолго, потому что советская власть не может отпустить тысячи пленных одновременно. Владимир Степанович говорил еще, что рад таким квалифицированным работникам и что он будет заботиться об условиях нашей жизни.

Все это поразило меня и, честно говоря, я поначалу не очень-то поверил его словам. Мы были готовы к тому, что начальник лагеря — это бессердечный злодей, который ненавидит немцев. Но оказалось, что Владимир Степанович полностью доверял пленным, хвалил за хорошую работу. Мы были так благодарны ему за человечное отношение, что к его 60-летию приготовили сюрприз — тайно собрали в мастерской машину и пригнали к его дому. Он был очень растроган.

Не скрою, кое-кто считал, что начальника лагеря вообще не следует поздравлять, — это были пленные, которые так и не смогли преодолеть ненависть ко всему русскому. Но я считаю, что Владимир Степанович помог нам забыть войну и снова стать людьми. Я с благодарностью вспоминаю даже тех, кто в цехе просто жал мне руку, здороваясь, или угощал домашними варениками, борщом и водкой.

— На глазах у всего завода вы встречались с русской девушкой Ниной. Неужели среди свидетелей вашего романа не нашлось доносчиков?

— Интересная вещь… Когда в студии «Жди меня» я смотрел сюжет из Мариуполя, там показывали женщину, которая тоже работала на заводе крановщицей. Оказалось, что она знала о наших встречах с Ниной, потому что видела нас сверху, и знаете, что сказала с экрана: «Какая же это была красивая пара — темноволосая русская девушка и немец-блондин».

Я вам сейчас что-то покажу. (Вилли достает из кармана… камешек). С тех пор как я вернулся из плена, всегда ношу его с собой — это мой талисман в память о наших встречах с Ниной. Она работала на заводской электростанции. Я как-то зашел туда по работе, увидел — и влюбился с первого взгляда. Как вообще я, немецкий военнопленный, мог позволить себе рассчитывать на взаимность советской девушки?! Я только смотрел и любовался ею — она была такая красивая… И вдруг, провожая меня до двери, Нина прошептала: «Do poslezavtra…».

Потом у нас было много счастливых встреч. Я подходил к двери электростанции и тихонько бросал камень. Нина всегда прислушивалась к условному стуку и, если в комнате никого не было, впускала меня. Мне казалось, что мы очень осторожны, но сейчас я понимаю, что знали о нас многие. И никто не выдал! Нас охраняли ангелы…

P.S. От Вилли Нина родила девочку. Писала «своему немцу письма», которые почему-то не доходили. Потом вышла замуж. Вилли женился. Стал председателем общества «Бохум-Донецк». Приезжал в Донбасс. Пытался найти Нину – но та переселилась, и нового адреса ее никто ему сообщить не мог. Нашли друг друга они только в 2001 году, благодаря передаче Игоря Кваши «Жди меня»…