Ламбада

Некоторое время тому назад благополучно умер сетевой проект «Донецк, я люблю тебя!», о котором писалось и здесь, и на «Википедии». Свое дело он в свое время сделал, а сделать больше помешало время и кое-что еще. Но некоторые тексты, которые там фигурировали, хотелось бы сохранить. Продолжаем это делать. Напоминаем: проект был чисто литературный. Просьба не беспокоиться тем, кто рассчитывает увидеть здесь что-то другое. И еще просим учесть: все эти произведения писались несколько лет назад. А некоторые — и вовсе много лет тому назад.

Сегодня добавляем рассказ Игоря Фарамазяна.

Думаю, он всю жизнь помнил об этом. Думаю, помнил. Хотя ему казалось, что – забыл.

Он жил с ней в какой-то лачуге на океанском берегу. Мгновения два или три. Или вечность. Они много спали и долго любили друг друга, они бегали вдоль берега и купались, они смотрели, как невообразимо огромное солнце медленно ползло к горизонту, чтобы потом одним махом, как в безумие, свалиться в океан… Им всегда казалось в этот миг, что океан не выдержит и закипит, и выйдет из берегов, и накроет их маленький остров…

Потом, забывая, он называл это своей прошлой жизнью. Этот океан, этот остров… И ламбаду.

Она великолепно танцевала ламбаду. Он не умел. Совсем не умел. Она пыталась научить его танцевать ламбаду, но он до того не умел этого делать и до того осознавал свое неумение, что ему всегда было нестерпимо стыдно. И он всегда убегал к лачуге, и садился там, под стеной, и смотрел, как танцует она…

Можете вспомнить что-нибудь самое прекрасное из того, что вы видели в жизни? То, отчего сердце не замирает, а просто проваливается в какую-то вечную мерзлоту у вас в груди, чтобы тут же выпрыгнуть обратно и растечься по телу раскаленной лавой?..

Как будто несешься с крутой горки на «Орленке» в детстве – и страшно, и восторг брызжет слезами из глаз, и кажется, что кричишь, а на самом деле только открываешь беззвучно рот…

Есть у вас в палитре такие краски?

Есть? Так возьмите и напишите свою самую прекрасную картину и смотрите на нее с немым восхищением. И тогда вы узнаете, что испытывал он, глядя, как она танцует ламбаду на океанском берегу. А если у вас нет таких красок, тогда представьте, что они есть. И напишите то, чего не видели никогда, но что так хотите увидеть, что согласились бы умереть ради этого.

Вот так он хотел увидеть ее ламбаду! И каждый раз умирал, когда видел это.

Потом, в своем пыльном городе, он жил еще долго — дольше, намного дольше, чем в ту вечность на берегу океана. Так долго, что успел прожить еще много жизней. Он жил электриком на железной дороге и там же –помощником составителя, он жил учеником сварщика на маленьком, почему-то экспериментальном, заводике, выпускавшем плохие кровати с панцирной сеткой, он жил охранником на другом маленьком, и тоже почему-то экспериментальном, заводике, не выпускавшем вообще ничего, он жил бетонщиком в конторе, называвшейся УПТК, и грузчиком на пивном складе… Он жил даже собственным корреспондентом в редакциях нескольких газет…

И хотя он никогда не жил ни шахтером, ни сталеваром, живя в городе сталеваров и шахтеров, он, как настоящий дончанин, знал, что непременная вездесущая пыль его родного города оседает не только в легких, она оседает в самой жизни, она ложится слой за слоем и меняет жизнь навсегда. И однажды ты забываешь океан.

Вернее, ты помнишь о нем, но помнишь очень мало: ты помнишь, что он – был. Иногда, летом, когда ты куришь на балконе, и вдруг поднимается ветер, ты вспоминаешь шум океана. Иногда ты видишь его солнце, отраженное в окнах домов твоего города. Но это всё, что ты помнишь.

И ты не жалеешь о том, что помнишь только это. Потому что твой город – тоже океан. Несмолкающий и непостижимый. И вся жизнь уходит на то, чтобы слушать и постигать его. И ты как будто соглашаешься забыть… всё… остальное.

Он тоже слушал и постигал свой город. И забывал. И все его жизни уходили именно на это.

А еще он любил театр. Он бы не мог ответить, почему он любит театр, если бы его об этом спросили. Но его никто об этом не спрашивал, и он мог любить театр без всякой рефлексии, любить и всё тут. И он любил.

Вообще-то, он любил один театр. Один конкретный аматорский театр в одном конкретном Дворце культуры. В Донецке в то время было много «народных», аматорских, театров. И в них действительно умели играть. По крайней мере, ему казалось, что только в них, собственно, и умели. Поэтому он не любил ходить на спектакли театра имени Артема или на спектакли заезжих столичных трупп. Может быть, просто потому, что на самом деле он ничего не понимал в театре. Но однажды он случайно попал на спектакль «Островитянин» в том самом ДК и под финальную песенку о грозно шагающих патрулях во сне крейсера «Аврора» понял, что безумно любит театр. Этот театр. Он даже записался в него и аккуратно посещал все репетиции, хотя ни разу не пытался сыграть сам. Его, наверно, не очень понимали, – зачем приходить на репетиции, если не хочешь играть? – но скоро привыкли к его постоянному присутствию. В конце концов, он не мечтал о сцене, а значит, никому не мешал. Зато он с радостью принимал участие в капустниках и помогал собирать декорации, и клеил фонограммы… И стал настолько своим и настолько заразился театром, что начал влюбляться в актрис. А они начали влюбляться в него. И так он прожил еще несколько вечных жизней.

А потом всё закончилось. Закончилось вдруг и окончательно, как будто все его жизни собрались в одном месте и выстроились в один огромный небоскреб только для того, чтобы в одно мгновение рухнуть и сложиться, как карточный домик.

Театр набирал новую студию. И он сидел вместе со всеми и слушал, как новички читают, смотрел, как они показывают этюды на заданные темы…

Она ничем не выделялась среди остальных. Интересная натуральная блондинка с хорошей фигуркой и не очень хорошим голосом. Она тоже что-то читала, показывала какой-то этюд… Мало ли он видел интересных блондинок, брюнеток и шатенок с хорошими фигурками и не очень хорошими голосами? Каждую осень они приходили в студию, чтобы к следующей осени о большинстве из них уже никто в театре не помнил…

Она подошла к звукооператору, что-то ему сказала и отдала кассету. Тот вставил кассету в магнитофон и нажал клавишу, когда она вышла на середину репетиционной комнаты. И через мгновение зазвучала ламбада. И она танцевала, танцевала, танцевала мгновения два или три, или вечность на океанском берегу, и огромное солнце упало в воду, и океан не выдержал и закипел, и высокие волны накрыли остров…

С той поры он просто исчез. Ведь исчезнуть легко. Я сам исчезал много раз и знаю, о чем говорю. Надо лишь немного изменить маршруты, не брать телефонную трубку и односложно отвечать при редких встречах со знакомыми. В конце концов, от тебя отстанут, и ты – исчезнешь.

Но он исчез тотально. Он исчез тотально потому, что никто ни разу не отправился в поход, чтобы выяснить насколько тотально он исчез. Никто не ночевал ради него в палатках на крутых склонах, никто не сплавлялся ради него на плотах по бурным рекам, никто ни разу не взошел на Джомолунгму, чтобы с ее вершины вглядеться в точку, в которой он исчез…

Зато о нем слагали легенды. Одни говорили, что он спился и вообще – стал бомжевать. Другие просили первых не выдумывать ерунды и утверждали, что он… ушел в монастырь. Третьи соглашались с версией вторых, но лишь отчасти, и пересказывали историю некой бабушки Оли, странницы, которая встречала его то недалеко от Оптиной пустыни, то на молитве в храме Святогорской лавры… «Он отправился по святым местам, — почему-то испуганно шептали они. – Понимаете?» Четвертые, те, кто знали его несколько дольше и ближе других и что-то слышали об истории с океанской ламбадой, таинственно ухмылялись… Им было точно известно, куда он отправился. По крайней мере, они верили в это.

Я принадлежал к числу этих четвертых. И я верил. Я истово верил, что он стряхнул с себя донецкую пыль и сам этот серый город, и что он – сумел, что он все вспомнил и отправился на свой остров. Много раз, засыпая, я явственно видел, как он сидит на океанском берегу, опершись на стену своей лачуги, и смотрит, как у кромки воды она танцует ламбаду. И каждый раз я видел слезы в его глазах…

Или это были слезы в моих глазах? Не важно. Главное, что я верил: если смог он, то когда-нибудь смогу и я! Когда-нибудь я отправлюсь на вокзал, куплю билет к морю, а там, чем черт не шутит, вдруг и мне удастся добраться до моего острова…

Я встретил его в самом центре города. Он сидел, как будто никогда и не исчезал, в летнем кафе на Богдана и с наслаждением потягивал пиво из запотевшего бокала, и дымил тонкой сигареткой… И ни тени пережитого не увидел я на его благодушном лице.

А потом я осторожно спрашивал. Я выпытывал, я бродил окольными стежками, я продирался сквозь валежник, попадал в собственные ловушки, перебегал открытые пространства, нырял в глубокие омуты, выныривал и снова полз к одному единственному вопросу… И я его задал… И он посмотрел на меня с какой-то такой… жалостью…

«Понимаешь, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — я никогда не видел, как она танцует ламбаду. Я вспомнил. Понимаешь?..»

А потом у него зазвонил мобильный. Он ответил, рассчитался, попрощался со мной и…

На выходе к нему подошла какая-то женщина с девочкой лет пяти. И девочка что-то сказала ему. И он засмеялся, и взял ее на руки, и посадил к себе на плечи…

Иногда, летом, когда я курю на балконе, и вдруг поднимается ветер, я слышу шум океана. И я знаю: вся моя жизнь уйдет на то, чтобы слушать и постигать его. И не жалею об этом.

Еще в проекте «Донецк, я люблю тебя!»

Светлана Заготова. «Астрономия Земли»

Александр Верный. «Бенефис Аркадия Ивановича»

Элина Петрова. «Город, в котором я»

Вячеслав Верховский. «Сурепка и Гринпис»

Вячеслав Верховский. «Мальковская креатура»

Алексей Купрейчик. «Город Д»