От коногона до генерала: жизнь Максима Козыря

Я всегда знал о том, что хорошую книгу интересно читать много раз. Не подряд, разумеется. А возвращаться к любимой книге время от времени, когда душа попросит. У меня дела с чтением книг обстоят именно так. При этом подходе к чтению есть одна очень важная особенность. Раз от разу, когда берёшь в руки давным-давно вроде бы знакомую книгу, оказывается, что в ней есть что-то новое для меня. Ну, не новое, конечно, а что-то, на что ты посмотрел так, как не смотрел раньше, по-иному. Я думаю, что происходит это так потому, что со временем читатель, развиваясь, меняется в чём то сам. И старую книгу берёт в руки новый, по-сути, человек.
Давно в моей библиотеке существует жемчужина – двухтомник Константина Михайловича Симонова «Разные дни войны. Дневник писателя». Так получилось, что второй том, содержащий военные дневники за период 1942 – 1945 годов, оказался временно, в течение нескольких лет, недоступным для меня.

Весной 1944 года Константин Михайлович встречается на фронте в Карпатах с командиром дивизии. Вот как сам Симонов об этом пишет:

«Сличение разных записей в блокнотах подсказывает мне, что разговор с пленным румынским сержантом происходил после одного из тех маленьких боев, которые продолжаются и в дни затишья и чаще всего связаны с микроскопическими улучшениями позиций. Берут какую-нибудь высотку или отстригают несколько сот метров какого-нибудь выдавшегося в нашу сторону аппендикса, на котором сидит рота или взвод противника.
Что-то подобное, помнится, было в первое утро нашего приезда в стрелковую дивизию генерала Козыря, стоявшую между городами Фельтичени и Пашкани, на плацдарме, захваченном нами к тому времени за рекой Молдовой. В дивизии этой я пробыл два или три дня. Заметных боевых событий там не происходило. Впрочем, как и у соседей справа и слева. Но меня глубоко заинтересовала фигура самого командира дивизии, человека высоких душевных качеств, своеобразного обаяния и, как мне показалось, большого природного ума.»

Я много раз читал эти предложения, но только сейчас понял, что Константин Михайлович пишет о Максиме Евсеевиче Козыре, человеке, который важен для дончан не только потому, что его имя носят улица в микрорайоне «Широкий» и школа № 69. Это – наш человек, наш земляк!
До Первой мировой он жил в Юзовке, работал коногоном на шахтах Чулковского и Рутченковского рудников. Отсюда он был в 1911 году призван в армию, здесь в 1921–1923 годах он командовал 4-м полком 2-й Донецкой стрелковой дивизии, здесь он женился.
Я хочу предложить вашему вниманию отрывок из книги Константина Михайловича Симонова, посвящённый Максиму Евсеевичу Козырю. Текст скопирован из электронной версии дневников: К.М.Симонов «Разные дни войны. Дневник писателя, т. 2 1942–1945 годы». http://booksonline.com.ua/view.php?book=90942 (страницы 92-94).

« Стр. 92
Что-то подобное, помнится, было в первое утро нашего приезда в стрелковую дивизию генерала Козыря, стоявшую между городами Фельтичени и Пашкани, на плацдарме, захваченном нами к тому времени за рекой Молдовой. В дивизии этой я пробыл два или три дня. Заметных боевых событий там не происходило. Впрочем, как и у соседей справа и слева. Но меня глубоко заинтересовала фигура самого командира дивизии, человека высоких душевных качеств, своеобразного обаяния и, как мне показалось, большого природного ума.
Много лет спустя, вспоминая этого человека, его взгляды на жизнь, повадки, манеру разговора с подчиненными, я написал одного из действующих лиц своего романа «Живые и мертвые» – генерала Кузьмича. Но тогда, весной сорок четвертого, я, разумеется, об этом не думал, просто сделал довольно

Стр. 93
длинную дневниковую запись о генерал-майоре Максиме Евсеевиче Козыре, пятидесяти шести лет от роду. Запись эта – в какой-то мере его портрет, а верней, автопортрет. С доступной мне при моей скорописи точностью я воспроизвел главным образом то, что говорил он сам о себе. Вот эта тогдашняя запись:
«…Родился я в деревне Богатое Екатеринославской губернии. Отец там столяром был, потом уехал в Донбасс. Судьба моя была ретивая, но я люблю ей ходить наперерез. На военной службе с десятого года. В четырнадцатом году, перед войной, летом, на международных стрелковых состязаниях в Кишиневе взял четвертое место по стрельбе стоя. Ездил туда на стрельбы вместе со своим штаб-ротмистром графом Зражевским. В четырнадцатом году воевал тут недалеко, на Карпатах. За ту войну взамен четырех солдатских «Георгиев» золотой крест дали с бантом и тем самым в подпрапорщики произвели. А по должности был фельдфебель пулеметной команды 134-го Феодосийского полка. В гражданскую войну был выбран командиром 414-го Аткарского полка. А потом был командующим Первой повстанческой армией. За гражданскую войну два ордена Красного Знамени получил и имею документ один хороший: семнадцатого мая девятнадцатого года на станции Волноваха получил телеграмму от Владимира Ильича Ленина. Тогда я получил первый орден, и желтый кожаный костюм в подарок мне привез Затонский. Я был, как раз, ранен в тот день в правую ногу и лежал.
Потом, в мирное время, большей частью командовал полком. В начале войны стоял в Брест-Литовске. Семья моя в Брест-Литовске погибла. И начполита, и начштаба семьи. Две бомбы – прямо в дом, где жили, ночью. Как были, раздетые. Привезли одни клочья. Похоронили их потом в Кобрине. Н-да. Я не пошел смотреть. Цветы, говорят, на могилы носили. Не пошел почему? На меня подействовало. Начштаба, как увидел, что с семьей его, застрелился. Так что, в общем, у меня из семьи осталась одна теща, старушка. Пишет мне, между прочим.
Под Брест-Литовском собрались мы все генерал-майоры, голосовали, как в гражданскую войну. Был выбран я временным командующим 4-й армией, и остатки ее выводил из окружения. Вывел.
Под Москвой командовал Особой группой морской пехоты. Приехал в Москву зимой в сорок первом году. Она пустая, снежная. Ехал через Химки в морскую бригаду и вспомнил, как с женой, бывало, танцевал здесь в морском вокзале. Командиром бригады был назначен прямо перед шестым декабря и пошел в наступление. Моряки воюют – красотища!
Потом был ранен под Старой Руссой, тяжело. Вернулся обратно на фронт. Стоял под Новгородом. Второй раз был тяжело ранен под Новгородом. Это – в седьмой, пока в последний. Три раза в мировую, два раза в гражданскую, два раза в эту.
Дивизия моя сейчас Сумско-Киевская Богдана Хмельницкого, Красного Знамени и Суворова второй степени. Этой дивизией начал командовать после взятия Киева по маршруту: Васильков, Фастов, Белая Церковь, Гайсин. Шел через реки – Горный Тикич, Соб, Буг, Днестр, Прут, Серет, Молдова.
Прут мне преподнес большие неприятности. Хотя я его по старой армии еще знал, но он оказался глубже. Не высох, а напротив.
Как водные преграды мы форсировали, спрашиваешь? Кто на чем. Кто на плотах, кто на плетнях, кто на заборах. А главное – на сообразительности офицерского и рядового состава.
Надо отдать должное, мой саперный батальон здорово втыкал. Разведка дорог у них отличная. Вот вы ко мне приехали, видели, наверное, по всей дороге надписи на домах, на заборах, на столбах: Беринский. Беринский – это мой командир саперного батальона. Указывает, значит, своей фамилией, что дорога разведана. Майор Беринский. В глаза его мало кто знает, а фамилия по всей армии знаменитая.
Они против меня тут укрепрайон выставили, бетон. Но врут, не все у них бетон, много и ложных точек! Я сам старый крепак, сидел в укрепрайоне, меня не проведешь. Я вот приказал подтащить самоходные пушки, завтра с утра попробуем. Подведем близко я бить будем неожиданно. Из каких побегут или зашевелятся, значит, там сидят. А где тишина будет, значит, там ложные. Мы все выясним, какие у них настоящие, какие фальшивые.
Начинаются телефонные разговоры.
– Что, они еще пушек себе требуют? Им и так уже дано больше, чем по закону божьему положено!
Ему докладывают, что пришли последние две пушки, которые отстали чуть не на четыреста километров. Он очень радуется, что к нему наконец пришли эти пушки, и все время приговаривает:
– Н-да, теперь я богат. Теперь я король. Теперь у меня все.
Это свое «н-да» он приговаривает почти все время. Начинается разговор по телефону о лошади, которую артдивизион угнал у какого-то госпиталя.
– Замахорили уже лошадку? Отдать надоть, отдать. Ну не гнедую, не гнедую, отдайте соловую, лишь бы по счету была!
Говорит о боях:
– Что дважды два – четыре, этому человека научить легко. А научить его, чтобы он пошел и сознательно умер, – это другое.
Отзывается о каком-то из своих командиров:
– Начал излишне признавать свои умственные способности. Ну, я его одернул, конечно.
Разговаривает по телефону с командиром полка:
– Вас много, а я один. В этом и есть вся история нашего искусства.
Устраивает нагоняй капитану, который явился к нему, раньше срока удрав из медсанбата. Тот оправдывается.
– Надоели мне медсанбаты! Уже в пятый раз медсанбат. Теперь мне этот медсанбат как тюрьма.
– А где осколок? – спрашивает Козырь.
– Как где?
– Осколок, говорю, где? Вынули или в ноге?
– В ноге.
– А ты вот поезжай в медсанбат, пусть они тебе разрежут, вынут, и с документом вместе представь мне осколок, а то не поверю.
– Так если резать, это же на пять месяцев, – стоит на своем капитан. – У меня тело хорошее, оно у меня быстро заживает. Зачем его резать?
Возникает разговор об адъютантах.
– У каждого своя страсть. Я вот, видите, адъютантов не держу. У меня адъютант не денщик и не холуй. У меня уж если адъютант, то офицер и помощник мой. У всякого человека своя блажь. Не люблю адъютантов-холуев. Был у меня адъютант Хмарский, старший лейтенант. Действительно адъютант!
Козырь рассказывает о том, как погиб этот Хмарский, и, хотя до этого почти спокойно рассказывал о гибели семьи, здесь у него навертываются слезы на глаза, и он вытирает их рукой.
– А теперь у меня в ординарцах, вот видите, мальчик, Ванюша. Такой культурный мальчик, даже языки знает. И вообще умненький.
Ванюша – маленький остроносый черноглазый мальчик, на вид лет двенадцати. Действительно, очень умный, бойкий, с детской непосредственностью влюбленный, очевидно, и в Козыря, и в войну, и в солдатскую дисциплину.
Козырь снова вспоминает о переправе через Прут.
– Через Прут наша дивизия перешла раньше отступавших румын.
В пятьдесят шесть лет еще нет ни одного седого волоса, но его мучают старые ранения, и он с раздражением говорит об этом:
– Двух ребер у меня нет. Как на машине еду, так ничего, а как на лошадь сяду – прямо скандал! И сплю – мучаюсь сидя. Два ранения в спину мешают лежа спать. У меня два пристрастия в жизни – война и сельское хозяйство. Я, командуя полком, кончил вечерний агрономический институт. После войны мне в армии неинтересно быть. Я после войны хочу заняться по-стариковски сельским хозяйством. Н-да!..»
На этом обрывается моя дневниковая запись о генерале Козыре.
Работая в Подольском архиве, я выяснил его дальнейшую судьбу на войне. Уже перед самым концом войны, под Брно, будучи заместителем командира стрелкового корпуса, он ночью заскочил на «виллисе» на ничейную землю и, попав под немецкий огонь, был убит. Заняться по-стариковски сельским хозяйством после войны не пришлось… Не довелось и узнать, что давно оплаканные жена и четырнадцатилетний сын не погибли, а были угнаны в Германию на подневольную работу, батраками, и в сорок пятом году возвратились на Родину.

Стр. 94
Так вышло, что страницы своих записей о Козыре я прочел по радио и почти сразу же получил несколько писем от сослуживцев генерала, дорисовывавших облик этого самобытного военного человека.
«…Козырь Максим Евсеевич был командиром нашей 232 Сумско-Киевской стрелковой дивизии, я же служил в ней в то время командиром батареи артполка. Козыря знал я и лично. Одно время моя батарея представляла что-то вроде подручной батареи при комдиве, хотя это и не было принято. Но генерал любил, чтобы замеченная лично им на поле боя цель сразу же была поражена, и сердился при любой задержке с вызовом огня. Этот скромнейший, самоотверженный, не щадящий себя человек производил на меня глубокое впечатление…» – писал мне из Казани Павел Петрович Лебедев.
«…В этой дивизии я был командиром разведроты и начальником штаба 794 полка. С Козырем приходилось встречаться часто и видеть его при самых разных обстоятельствах, съесть с ним, можно сказать, не один пуд соли. Должен признать, что все написанное Вами о нашем генерале – правда. То, что он говорил Вам, часто говорил и нам.
В своем дневнике Вы упоминаете о Беринском – командире саперного батальона. Ставлю Вас в известность: он здравствует и по сей день, проживает во Львове, преподает в институте…» – писал из Новосибирска Евгений Дмитриевич Головин.
Прислал письмо и Иосиф Цалевич Беринский, тот самый, чей саперный батальон, по словам Козыря, «здорово втыкал».
«…Я бывший командир саперного батальона, дивизионный инженер этой дивизии – Беринский. К нам в 232-ю стрелковую дивизию М. Е. Козырь прибыл в октябре 1943 года на должность заместителя командира. В это время части дивизии были уже на Лютежском плацдарме севернее Киева. Тогда-то я и познакомился с М. Е. Козырем, переправляя его через Днепр. Там, на Лютежском плацдарме, мы впервые познакомились и с его храбростью. Он дошел до передовых позиций, лег за пулемет и вел огонь по противнику. Да и в дальнейшем большинство времени был в полках на передовой линии. Вел себя храбро и, может быть, даже рискованно. Ходил всегда в плаще и красной генеральской фуражке. За успешные боевые действия и умелое командование М. Е. Козырю было присвоено звание Героя Советского Союза…»

….Мне остается добавить несколько неизвестных мне раньше подробностей, почерпнутых из писем и из статьи А. Яруцкого в газете «Социалистический Донбасс», названной автором «Генерал Кузьмич – генерал Козырь».
Оказывается, до службы в царской армии Козырь работал на шахте в Юзовке коногоном. В первую мировую войну потерял на фронте трех братьев, в гражданскую – четвертого. Орден Красного Знамени получил одним из первых за номером 71. В первую мировую был в боях фельдфебелем пулеметной команды, в Румынии, в районе Пашканы, как раз там, где я через тридцать лет встретил его командиром дивизии. Убит не на ничейной земле, а в схватке с немцами, заскочив на «виллисе» в еще занятую ими деревню. Похоронен на Ольшанском кладбище в Праге.»

Фотография, приведенная в моём, «бумажном», экземпляре второго тома дневников Константина Михайловича Симонова.